и, как ни странно, много женщин ее возраста, за которыми прочно укрепилось словечко «бальзаковский».

Ее внимание привлекла странная парочка за столом рулетки. Играла молодая худощавая женщина, одетая довольно небрежно. Стоящий за ее спиной высокий крупный парень мог бы показаться симпатичным, если бы не его несуразные манеры. Парень кокетливо улыбался, время от времени вскидывал ручку и кончиками пальцев поправлял уложенную феном шевелюру.

Женщина суетливо ставила на разные цифры, выигрывала, проигрывала, вновь выигрывала и снова проигрывала. Зою Иннокентьевну рассмешило, что при каждом проигрыше она поворачивалась к своему спутнику и ладошкой била его по заднице, будто это он был виноват в неудаче.

Африканцы, которых сопровождала Зоя Иннокентьевна, оказались азартными игроками. Они и уговорили свою переводчицу попытать удачи.

«А почему бы и нет?» — подумала она и согласилась.

В карты играть Зоя Иннокентьевна не умела. За всю жизнь ей лишь раз довелось держать их в руках. В поезде, чтобы скоротать долгую дорогу, она поддалась уговорам соседей по купе, объяснивших ей значение каждой карты и правила игры, естественно, проиграла и навсегда потеряла интерес к бессмысленному, на ее взгляд, времяпрепровождению.

Автоматы показались скучноватыми.

А вот рулетка чем-то притягивала.

Зоя Иннокентьевна купила три сторублевые фишки, вернулась к столу и, не задумываясь, не слушая ничьих подсказок, поставила все три на цифру «девять». Крупье раскрутил рулетку… Она еще не остановилась, как Зоя Иннокентьевна поняла — выиграет. Предчувствие не обмануло. Выпала «девятка».

А, может, и вправду, новичкам везет?

Зоя Иннокентьевна увлеклась игрой, удивляясь азарту, которого раньше в себе не подозревала. Набрав на выигранные деньги горсть фишек, снова поставила на «девятку». И… выиграла. И снова поставила на «девятку», не желая отрываться от счастливой цифры. Но в третий раз не повезло — выигрыш достался другому игроку.

Проигрыш отрезвил. Вспомнила, что пришла в казино вовсе не для того, чтобы заниматься глупостями. У Зои Иннокентьевны было здесь гораздо более важное дело — нужно найти лопоухого. Она оглянулась вокруг, пристально всматриваясь в лица посетителей, но никого, похожего на человека, которого описал ей Игорь, не было.

Этим вечером в «Улыбке Фортуны» лопоухий так и не появился.

Зоя Иннокентьевна, побродив между игроками, устроилась в мягком кресле в уголке зала и стала ждать, пока африканцы проиграются окончательно — им в этот вечер явно не везло — и можно будет отправиться домой. Время от времени она подходила к своим подопечным — спросить, нет ли нужды в услугах переводчицы, и опять возвращалась в свой уголок. Когда же один из них помахал ей рукой — дескать, уходим, Зоя Иннокентьевна откровенно обрадовалась.

* * *

— Сашок? — Фогель оторвался от газеты и посмотрел на поднимавшегося на веранду гостя. Прозвучало вопросительно, но приходу Ворбьева он не удивился. Тот нередко наезжал по делам, а чаще посудачить о том, о сем или пообедать — жена Фогеля Вероника готовила необыкновенно вкусно.

— Ничего, что без предупреждения?

— А ты разве когда-нибудь предупреждал? — вопросом на вопрос ответил хозяин и, заметив, что Ворбьев нерешительно остановился, добавил: — Да ты проходи, не стесняйся! Вероника сегодня замечательных блинков напекла. Люблю блины, грешник. Понимаю, что надо бы воздержаться, брюшко растет, а не могу. От чего угодно готов отказаться, только не от блинков. Ну, ты тут располагайся, а я пойду распоряжусь…

«Какой же ты хлопотун, какой гостеприимник, о блинках воркуешь, как ласковая бабушка, а сам кого угодно без соли съешь и не подавишься», — ухмыльнулся Ворбьев, оставшись один на маленькой, увитой диким виноградом веранде. Единственной мебелью здесь был круглый, плетенный из лозы стол, посредине которого стояла керамическая ваза с полевыми цветами. Вокруг стола — несколько таких же плетеных кресел, на сиденьях которых лежали небольшие подушки из ткани в зелено-белую клетку.

Ворбьев подошел к столу, приподнял оставленную хозяином газету. Под ней оказались пепельница, большая настольная зажигалка и пачка «Кента», Фогель курил эту марку. Пачка была пустой. Ворбьев смял ее, бросил в пепельницу, вытащил из кармана свою, достал сигарету, снова спрятал пачку, прикурил от зажигалки хозяина и устроился в кресле.

Дача у Фогеля была небольшая, старая, но уютная. Такими обычно бывают давно обжитые дома, хранящие накопившиеся в них жизненное тепло и энергию.

Ворбьев любил приезжать сюда. Здесь было тихо и спокойно. Да и с Фогелем он чувствовал себя легко, не то что с Эстетом, под пронзительным взглядом которого его невольно охватывала неприятная слабость.

— И наливочки поднимешь, ладно? — сначала послышался голос Фогеля, а затем появился и он сам. За ним шла Вероника, крупная, вечно хмурая, безвозрастная женщина с невыразительным лицом.

Она молча кивнула Ворбьеву и так же молча принялась накрывать стол. Высокая горка золотистых блинов на блюде, две пиалы, доверху заполненные черной и красной икрой, кувшин с черносмородиновым морсом, большая тарелка с домашней бужениной и еще одна — с помидорами, огурцами и зеленью. Все выглядело так аппетитно, что Ворбьев едва удержался, чтобы сразу же не наброситься на еду.

— Перекуси, Сашок, — пригласил Фогель, — да и я, пожалуй, блинок съем. Под наливочку! Сейчас Вероника наливки принесет из подвала, вишневой, домашней.

Изображая из себя радушного хозяина, Фогель говорил много и весело, но про себя напряженно прикидывал — просто ли так приехал Ворбьев, или принес, как сорока на хвосте, какую-нибудь неприятную новость. И тот, будто угадав его мысли, проронил открыто и доверительно:

— Эстет готовится к войне.

— С кем?

— У него один враг… У остальных, как сам понимаешь, против него кишка тонка, — не удержался, подначил Ворбьев.

— Может, так, а может, и иначе, — улыбнувшись, ответил хозяин. — Мне-то зачем знать об этом?

— Думал, тебе интересно. Слышал, и на твой счет у него кое-какие планы имеются…

— А я какое отношение имею к чужой войне?

— Эстет так не думает.

— А как он думает?

— Поддержит, дескать, старый друг, поможет делом, подтвердит клятвы в вечной любви и дружбе, не бросит хорошего человека в беде… — в голосе Ворбьева прозвучала ирония, но Фогель решил ее не замечать.

— Когда? — спросил он.

— Что когда? — Ворбьев сделал вид, что не понял вопроса.