— Эта книга, молодой человек, мне особенно дорога… И знаете почему?

Слово «дорога» пробудило во мне мучительное ощущение реальности. Дрожащими пальцами я открыл форзац. Справа вверху были нацарапаны три цифры: 600. Шестьсот франков! Дядя выделял мне сто франков в месяц… Чтобы у меня набралась такая сумма, мне нужно было ждать полгода!

— Э-э… нет.

— Взгляните сюда: у персонажа мое имя — Крук. О, это далеко не блестящий омоним. Грязный, скупой и бессовестный старьевщик… но его смерть, друг мой, его смерть! Какое приключение! Вы знаете, как он умер?

— Нет.

— От самовозгорания! Пфф! Улетел в трубу! Мэтр Крук исчез! От него ничего не осталось, кроме кучки золы… В те времена хватало шарлатанов, утверждавших, что они были свидетелями подобного феномена… И Диккенс с его наивностью — он ведь был, в общем-то, большой ребенок — верил в эту чушь! Но заметьте, он был в этом не одинок… почти такая же сцена есть у Золя, если не ошибаюсь, в «Докторе Паскале»… Ага, нашел: «…а вот… вот головешка — обугленное и разломившееся полено, осыпанное золой; а может быть, это кучка угля? О ужас, это он! и это все, что от него осталось; и они сломя голову бегут прочь на улицу с потухшей свечой, натыкаясь один на другого…» Наивно или нет — он должен был это сделать!.. Написать такую сцену… он должен был ее иметь, как выражаются у вас во Франции! Нельзя и придумать ничего лучше, чтобы избавиться от несимпатичного персонажа!.. В наши дни на это уже не осмеливаются, прячутся за «правдоподобие» — какой вздор! Хотите, я вам скажу, почему Диккенс — великий писатель? Потому что он имеет все! Так что вы решили? Я вас уверяю, за шестьдесят франков — это выгодное дело!

— Шестьдесят франков?

— Ну да, шестьдесят франков…

— То есть…

— Ну так что?…

Крук взял у меня из рук книгу, странно присвистнул и возопил:

— Скимпол! Подите-ка сюда, я вам кишки выпущу! Это мой помощник, только что из Эдинбурга… с этими фунтами стерлингов, старыми и новыми франками он уже не знает, на каком он свете… закатал весь магазин своими нулями… Скимпол, ну-ка покажитесь, тупица несчастный!

Скимпол не показывался. Я протянул мою стофранковую бумажку, взял сдачу, спрятал волшебную книгу в ранец и уже собирался уходить, но книготорговец удержал меня за рукав:

— Эй, молодой человек, не так быстро! Дела надо делать по правилам… У меня на родине два честных человека, заключив сделку, не расходятся, не отметив ее. Прошу сюда…

Следуя за ним, я прошел в заднюю комнату. Три стены комнаты занимали полки с книгами, а четвертую украшали огромный плакат с текстом на гэльском языке (позднее я узнал, что это был некий «символ веры» Партии шотландских националистов) и десятки фотографий писателей, из которых мне была знакома лишь одна — известный снимок 1865 года: Диккенс, сидя верхом на плетеном стуле в саду Гэдсхилла, читает вслух своей невестке и экономке Джорджине Хогарт; на заднем плане — знаменитые герани, которые он так любил.

Рядом с этой фотографией висела старинная гравюра, изображавшая мужчину в придворном платье. Мужчина держал в правой руке перо, а в левой — пергаментный свиток и улыбался с лукавым видом.

Книготорговец перехватил мой взгляд:

— Томас Эрхарт де Кромарти — первый переводчик Рабле на английский… Знаменитый остроумец; славился умением задирать юбки и доказывать тригонометрические теоремы. Порядочный кусок жизни провел в тюрьмах Кромвеля, и некоторые утверждают, что он помер со смеху, узнав о реставрации Стюартов… Моя мать всегда говорила, что он из нашего рода, и хранила его «Пантагрюэля» как семейную реликвию… Эрхарту я обязан моими первыми литературными переживаниями, а также, — Крук слегка понизил голос, — а также кое-какими мелкими неприятностями… Но где этот бездельник Скимпол?… А, я знаю, это все корабли… С тех пор как он попал в Бордо, он не уходит с набережных, словно только что открыл для себя поэзию большого порта. Подумать только, ведь этот дурень провел все свое детство у моря. Тем хуже для него! Мы не станем его ждать.

Тыльной стороной руки расчистив место на столе, заваленном накладными, заказами и счетами, Крук достал бутылку виски. Алмазом перстня он провел на бутылке черту примерно на сантиметр ниже уровня жидкости и плеснул в два стакана.

— This far, but not further… до этой черты, и не более! В жизни, молодой человек, надо уметь вовремя останавливаться. Самым благородным страстям нужны берега. Кто бы я был без этого кольца? A drunkard… обыкновенный пьяница, недостойный такого великолепного лагавулена шестнадцатилетней выдержки…

Я осторожно попробовал эту жидкость, цветом напоминавшую янтарь, а вкусом — торф. Вторая порция алкоголя в моей жизни. Вспомнив подслащенное вино, я ожидал того же возбуждения, той же неконтролируемой веселости, которые испытал тогда на бабушкиных коленях. Но мной, напротив, овладело восхитительное спокойствие. Для меня все вдруг упростилось. Алкоголь вел, увлекал меня к далекому будущему, в котором я, как Дэвид Копперфилд, смогу наконец стать героем своего собственного существования. С той октябрьской субботы прошло уже много лет, но стоит мне поднести к губам стакан того же шотландского виски — которое кое-кто называл «торфяной кровью», — и я попадаю в ту же обратную перспективу: я вновь маленький двенадцатилетний мальчик в задней комнате книжной лавки. Я снова вижу Крука, который весело смотрит на меня, и снова вижу Диккенса. Диккенс в парадном костюме, странно официален и неестественен, несмотря на всю непринужденность позы. Я слышу его голос, его просторечие, его пришепетывание и говорю себе, что с этой минуты буду с каждым днем все дальше удаляться от того пути, на который должен был вступить.

— Самовозгорание… — Крук смотрит на свет свой почти пустой стакан, восхищаясь последними коричневыми блестящими, как слезы, каплями и мечтая вслух: — Это было бы великолепно… Исчезнуть бесследно…

— Исчезнуть?

— Да… Вам известно, молодой человек, что кладбища переполнены так же, как магазины букинистов… Или этот дурацкий светский обряд кремации… Нет, если бы книга… я хочу сказать — тело могло испариться… вот так!

Крук щелкнул пальцами. И, откликаясь на его желание, последний луч заходящего солнца ударил в окно, подобно вспышке, ослепляющей нас, перед тем как погрузить в темноту.

В автобусе, который вез меня к монахам, я прижимал книгу к груди и благословлял имя таинственного Скимпола. Зажегся красный. Автобус, пленник длинного ряда автомобилей, остановился в середине улицы Сен-Сернен. Уже спустился вечер. На месте кафе «Разрядка» мигал агрессивной неоновой рекламой молочный бар. Наш дом я тоже узнал не сразу. Владелец прачечного пункта снес перегородку, отделявшую когда-то заднюю комнату; четыре гигантские стиральные машины с иллюминаторами, распахнутыми, как пустые глаза, расположились как раз на том месте, где я некогда играл с моими оловянными солдатиками и где мой отец опрокинул мадемуазель Корали. Перед одной из машин сидела женщина средних лет; она вязала, приглядывая вполглаза за ходом стирки. Мне захотелось выйти из автобуса, подойти к ней и сесть рядом. И ловить воспоминания, вращавшиеся вокруг трусов, бюстгальтеров и ночных рубашек.