Вечером в воскресенье, уже около двенадцати, когда лампочка ночника дарила мне свои последние лучи, я добрался до страницы 324 и прочел:

«…а затем с аппетитом принялся за еду.

КОНЕЦ».

Я вскрикнул; сосед заворчал, но не проснулся. Семеня босыми ногами по ледяному каменному полу, я побежал в туалет и, запершись, просидел в кабинке до рассвета. Но и это второе прочтение не обнаружило следов, ускользнувших, как я думал, от моего внимания. Я вспомнил оборванное на полуслове предупреждение Крука и вынужден был признать очевидное: «Эдвин Друд» не дописан до конца.

С понедельника до четверга я, как потерянный, блуждал по коридорам, из дортуара в класс, из класса в столовую… Я ощущал какую-то жестокую потерю, словно ужасная смерть настигла того, с кем только что подружился; мне хотелось выкрикнуть мое возмущение в лицо этому миру. В ночь с четверга на пятницу мне приснился абсурдный сон: Дэчери сидел за столом в своей маленькой холостяцкой гостиной и ел хлеб с сыром. Вдруг стены комнаты затряслись, крыша разверзлась, и над головой персонажа появилось мертвенно-бледное лицо Диккенса. «Конечш», — прошепелявил Диккенс, затем взял Дэчери двумя пальцами — я ясно видел, как упала на стол копна длинных седых волос, — и выкинул его из моей жизни в никуда.

Утром я открыл «Эдвина Друда»; его кожа была ледяной. Шорох перелистываемых страниц показался мне глухим, замогильным. Впервые в жизни книга возбуждала во мне отвращение.

До этого я читал так, как водят машину, — не думая о моторе. Но вот машина встала — «Эдвин Друд» попал в аварию. Я поднимаю капот и вместо поршней, свечей и винтов вижу мертвую плоть. Вот сердце для передачи пульсаций энергии из главы в главу, но оно больше не бьется; вот артерии для наполнения кровью абзацев, но кровь застыла. И все это предстало обнаженным перед моими глазами: похабное мясо, внутренности трупа… Скульптурные в своей незаконченности Джаспер, Друд, Дэчери, притон курильщиков опиума и собор Клойстергэма напоминали бездействующие органы. Я вдруг понял причину того гипнотического воздействия, которое неоконченные шедевры неизменно оказывают на людей: в них открывается неприличное, но завораживающее зрелище смерти. Подводя к простой экстраполяции, они позволяют увидеть то, что заключает в себе всякая книга и всякое живое существо: получивший отсрочку труп, более или менее искусно прикрытый ветошью вечности.

Какой-то голос предостерегал меня, но, видимо, было слишком поздно: я уже не мог обойтись без этого призрачного соседства, без этого сладковатого аромата смерти.

* * *

Прошли годы. Мне исполнилось семнадцать, и мои восторги поостыли. Я был уже не пылкий любовник, а пресыщенный любитель, маниакально-придирчивый коллекционер, выискивающий интересное. Разумеется, я прочитал всего Диккенса, но также и все его биографии, и все исследования о нем, какие выходили в «Библиотеке Мабли». Я вылавливал их на распродажах, у очистителей чердаков, в лавках букинистов. У меня выработались рентгеновское зрение и гипертрофированное обоняние хищника. Я умел находить добычу в самых бедных охотничьих угодьях; мне достаточно было нескольких секунд, чтобы идентифицировать ничтожнейший намек на «Оливера Твиста» в каком-нибудь педагогическом трактате на полторы тысячи страниц. Некоторые магические имена — Пип, Копперфилд, Пиквик, Друд, — раскаленные добела моим вожделением, излучали какое-то свечение, имевшее силу пронизывать страницы и переплеты, как свет сигнальных огней пронизывает туман.

В особенности Друд. Я знал наизусть все многотомье друдианы, всю эту грандиозную и химерическую груду хлама, все протоколы этого беспрецедентного литературного вскрытия, длившегося уже столетие. Все возможные решения «Тайны Эдвина Друда» — которую специалисты называли между собой «ТЭД» — уже были придуманы и представлены. Для некоторых гениальных дилетантов — Конан Дойла, Шоу, Честертона — это было просто времяпрепровождением, отвлечением от их настоящей работы, но для других — преподавателей колледжей, неудачливых журналистов, экзегетов небытия, искателей невоспроизводимого — это было делом жизни. Среди них были «невиновники», то есть те, кто вопреки всякому смыслу объявлял Джона Джаспера невиновным, выдвигал невероятные альтернативные обвинения, возводил странные конструкции на фундаменте ритуалов тугов[8]или месмеризма и для обоснования своих защитительных речей жевал и пережевывал малейшие «указания», оставленные Диккенсом. Более серьезные «воскрешенцы» отказывались от защиты Джаспера, но утверждали, что Друд не умер и неизбежно должен был вновь появиться в конце романа, дабы привести в замешательство своего дядю. Их антиподы, «могильщики», отстаивали прямо противоположный тезис. И наконец, прочие, менее амбициозные, сосредоточивались на вторичной проблеме идентификации Дэчери, подобно тем филологам, которые, не посягая на полную расшифровку таинственного языка, посвящают всю свою жизнь одному-единственному иероглифу. Разумеется, эти последние тоже переругались друг с другом и, в свою очередь, разделились на соперничающие группировки баззардистов, друдистов и ландлесистов. Я мог бы с закрытыми глазами расположить все эти маленькие отряды на поле диккенсоведческой битвы так же легко, как в свое время расставлял войска Груши, Камбронна и Блюхера. Как и с оловянными солдатиками, эту игру можно было повторять до бесконечности, что делало ее до отвращения притягательной.

Так было вплоть до того воскресного похода на рынок Сен-Мишель. Я пришел во второй половине дня — в «угрожаемый период». Продавцы уже начинали убирать свой товар, когда я выкопал этот журнал — «Спиритическое обозрение. Орган французского отделения Международного спиритического движения, август 1929-го. Посвящается Аллану Кардеку. Выдающиеся личности рассказывают о своем первом спиритическом опыте». Бумага дешевая, страницы пожелтевшие, склеившиеся от сырости, верстка неумелая — непродаваемый товар, который хороший букинист немедленно отправил бы в урну. Но одно имя в оглавлении этого обскурантистского бульварного журнальчика привлекло мое внимание.

— Сынок, а сынок!..

Я с трудом оторвал взгляд от журнала: проглядев несколько абзацев, я уже обнаружил одно из тех магических слов, которые притягивали меня как магнитом.

— Давай, сынок, решай: или покупай, или клади, потому как я прикрываю лавочку, понял?

Заплатив смехотворную цену, я быстрым шагом дошел до террасы «Кафе искусств». Я уселся за первый попавшийся столик и, не обращая внимания на ветер, сквозь занавески забрасывавший мне в лицо капли дождя, вновь погрузился в чтение…

АРТУР КОНАН ДОЙЛ

Мой первый спиритический сеанс

Ровно семьдесят лет тому назад душа Аллана Кардека покинула свою телесную оболочку. Заслуги этого упорного, скрупулезного мыслителя перед спиритическим движением столь велики, что славословия в память о нем могут показаться излишними. В то же время борьба за научное признание его идей, которую я веду на протяжении уже многих лет, все еще не привела к справедливой оценке сделанного им. Эта борьба имеет для меня огромное значение как в интеллектуальном, так и в личном плане, ибо да будет мне позволено напомнить, что день, когда Кардек вышел за пределы своего физического существования, был также и днем моего рождения. Совпадение? Или перст судьбы? Ответ на это, возможно, даст будущее.