— Вы кто?

Голос у боцмана так и не восстановился. Достав блокнотик, он принялся что-то писать…

Наблюдая за этим процессом, капитан качнул головой:

— Немой, что ли? Почему одет не по форме?

Цимбалистый показал листок с надписью.

— Еще и боцман?! — разочарованно вскинул бровь капитан.

— Он форму испортил, спускаясь на тросе за борт, — вступился за боцмана Петров.

— А вас я не спрашиваю, Андрей Николаевич! — резко оборвал Севченко бывшего капитана. Оглянувшись, он смерил его взглядом и язвительно выдавил: — Один на парад вырядился, другой оборванец! Пока не починят «вертушку», займите свободную каюту. В Австралии сядете на самолет и отбудете на родину. Там рассчитают диспашу[3] и разберутся, что с вами делать…

— Слушаюсь, товарищ капитан, — негромко ответил Петров.

Не сказав больше ни слова, новый капитан развернулся и исчез в надстройке. Следом за ним засеменил старший помощник.

Андрей потоптался у кран-балки, еще раз глянул на залитый пеной вертолет, который должен был доставить его на «Корчагин» и, вздохнув, отправился в свою каюту…

* * *

Оставив свои вещи в каюте, Севченко шел по палубе в самом дурном расположении духа.

Радоваться было нечему.

Во-первых, начальник Балтийского морского пароходства экстренно выдернул его с родного ледокола, доковый ремонт которого должен был закончиться не раньше конца апреля. Разумеется, капитаном «Михаила Громова» он был назначен временно, а это означало, что рано или поздно все равно придется возвратиться на родной ледокол, который к тому моменту отремонтируют, но без его участия и контроля.

Во-вторых, его направили на «Громов», где заправлял молодой неопытный капитан, судя по всему, до предела распустивший команду. И именно ему — Севченко — придется наводить здесь надлежащий порядок.

В-третьих, он вообще не любил исправлять чьи-то ошибки и упущения. В подобных случаях он всегда задавался справедливыми вопросами: почему высокое начальство дозволяет одним запускать дисциплину и порядок, а потом в авральном порядке отправляет других все восстанавливать? Не проще было бы с большей тщательностью подходить к вопросу подбора кадров?..

Наконец, в‑четвертых, из головы не выходили предстоящие роды супруги. Скорее всего это была главная причина нервозности и отвратительного настроения. Но по давней привычке Валентин Григорьевич во главу угла ставил служебные вопросы.

Поднимаясь по трапу, он привычно провел рукой по тыльной стороне перил. Подняв ладонь, увидел на ней пыль и недовольно покачал головой.

Следовавшие за ним Еремеев и Банник переглянулись…

Дойдя до рулевой рубки, капитан резко толкнул дверь, перешагнул порожек, осмотрелся. На вытянувшегося у штурвала Тихонова внимания не обратил — его больше интересовали «бытовые детали». Висевший за спиной рулевого матроса календарь с Аллой Пугачевой вызвал надменную ухмылку. Фотография семьи Еремеева повысила градус недовольства. А кубик Рубика привел в бешенство.

— Это что? — делая ударения на каждый слог, спросил Севченко, ткнув пальцем в портрет.

— Извините… — пробормотал старпом. — Моя фотография…

— Убрать!

Еремеев поспешно выдернул из резинового уплотнителя снимок и спрятал в карман.

— Все убрать!

Не понимая, что еще требуется спрятать, старший помощник растерянно оглянулся по сторонам. Тогда капитан сам схватил лежавший на телефонном аппарате кубик и решительно направился к выходу на крыло мостика.

С тревогой глядя ему вслед, Тихонов пролепетал:

— Я уберу, товарищ капитан, это мое…Я уберу…

Размахнувшись, Севченко запустил игрушку далеко на лед. Потом вернулся в рубку и, подойдя вплотную к рулевому, отчеканил:

— Свое, товарищ матрос, следует хранить в рундуке кубрика и использовать в свободное от вахты время.

Подчиненные молчали. Только легкая вибрация переборок от далекого гула дизелей слегка нарушала установившуюся в рубке тишину.

— С этой минуты, товарищи, — продолжал новый капитан, — на судне объявляется тотальная борьба с разгильдяйством и бардаком. Это, надеюсь, понятно?

Помощники кивнули.

— А сейчас предлагаю заняться прямыми обязанностями, — подхватил Севченко болтавшийся на витом проводе микрофон. Нажав на пульте нужную клавишу, он громко произнес: — Машинное!

— Машинное слушает, — откликнулся стармех Черногорцев.

— Говорит капитан Севченко Валентин Григорьевич.

— Слушаем вас, Валентин Григорьевич.

— Главные готовы?

— Готовы.

— Полный вперед!

Каша из темной воды и ледяного крошева за кормой «Громова» пришла в движение. Судно стало набирать ход, постепенно отдаляясь от лежащего на льду разноцветного кубика Рубика.

Натолкнувшись на край неповрежденного льда, «Громов» навалился на него корпусом, с трудом раздавил и двинулся дальше…

Через несколько минут ледокол отошел от кубика на две сотни метров. Никто из команды не заметил, как рядом с кубиком образовалась свежая трещина. Как дальняя льдина начала поддавливать и приподнимать край ближней. Льдина наклонилась, заставив яркую игрушку прокатиться на десяток метров вслед за уходящим вдаль ледоколом. Такие же трещины появились и дальше — вплоть до качавшегося вдали исполинского айсберга.

Он и явился причиной давивших друг на друга льдин. Усилившийся южный ветер сдвинул его с места и заставил начать погоню за уходившим на северо-восток ледоколом…

СССР; Ленинград; общежитие № 17 Антарктида; море Росса; борт ледокола «Михаил Громов» 29–30 марта 1985 года

Семья Петровых проживала в общежитии Балтийского морского пароходства, располагавшемся недалеко от порта. Всего в пароходстве было около десятка общежитий, включая два недавно построенных. Но Петровых угораздило поселиться в самом старом и обшарпанном — типичной общаге застойных времен. Здание встречало своих жильцов давно не крашенными стенами холла, скрипучими ступеньками лестницы, длинными коридорами с облезлыми деревянными полами, тусклыми лампочками под серыми потолками, развешенным для сушки бельем и висящими по стенам тазами и велосипедами. И, конечно же, ставшим для многих привычным кисловатым коктейлем из запахов хлорки, плесени и пригоревшей пищи. В одном конце коридора находился общий туалет с единственной душевой комнатой, в которую всегда стояла очередь. В другом — общая кухня со страшными плитами и двумя немытыми окнами.

Комнатка Петровых была стандартной — 17 квадратных метров. В углу стояла кровать, впритирку к ней — платяной шкаф. Под окном обитал стол с тремя стульями. По левую сторону от окна висела полка с кухонной утварью, по правую — полка с книгами. На казенной тумбочке в ближнем углу мерцал экраном небольшой черно-белый телевизор. Далее цветастой ширмой была отгорожена детская кроватка. У входной двери красовалась недавно купленная «прихожая» — узкий шкафчик, в котором помещалась верхняя одежда семьи Петровых. Вот и вся нехитрая обстановка.