Из лагеря они выбирались для практики на арабские рынки, просиживали в парикмахерских и ресторанчиках, заводили беседы в автобусах. Иерусалим и Хайфа, города со смешанным населением, были удобными для такой практики, потому что в случае изобличения у стажеров оставалась возможность спастись в еврейском квартале или в британском полицейском участке. Одной из ловушек было существование различных арабских диалектов, выдававших секту, класс, место жительства говорящего. Пускай ты «стал как араб» — но что ты за араб? Крестьянин? Рабочий? Из Галилеи, Наблуса, Вифлеема? Намотай на ус, что если ты чего-то не хочешь, то на сирийском диалекте это звучит «ма бидди», а здесь, в Палестине, — «биддиш». Потрудись запомнить названия специй, инструментов, кусков мяса в лавке мясника, меняющиеся от места к месту.

Многие евреи Палестины воображали, что владеют арабским, но они заблуждались. Многие считали, что знают арабскую культуру, но они ошибались. Идеальный кандидат, говоря словами учителя, это не просто смуглый усатый юноша, говорящий по-арабски, который, объявившись в арабском районе, пьет кофе, бродит туда-сюда, шагает по своим делам. «Успех, — писал Саман, — состоит в том, чтобы преобразиться в араба во всех смыслах слова: всем своим видом, речью, поведением, местом жительства, местом, где ты развлекаешься, включая правильное прикрытие, документы, легенду, происхождение. Ты должен быть одаренным актером, круглосуточно играющим роль ценой постоянного умственного напряжения и натянутых как канаты нервов, что грозит сумасшествием».

В той палатке творилось нечто непостижимое. Что это было? И что это были за люди? Определенно не мусульмане, иначе им не пришлось бы изучать ислам. Может быть, это были арабы? С этим не согласились бы ни они сами, ни большинство настоящих арабов, если бы тех спросили… Впрочем, их миром был арабский мир — в этом смысле они не отличались от арабов. Если ключевым параметром принадлежности к арабской нации служил арабский язык, как утверждали арабские националисты, то да, они принадлежали к этому миру. Так становились ли они «как арабы»? Или уже ими были? Притворялись ли они арабами или каким-то несуществующим народом, притворяющимся арабским?

Ицхак и большинство остальных сбежали от той судьбы, что неминуемо ждала бы их в арабском мире, чтобы примкнуть к пионерам, приплывавшим из Европы ради созидания нового еврейского будущего. И вот теперь они перебирали четки и утыкались лбами в молитвенные коврики. Им предложили войти в святая святых нового интригующего общества, посулили шанс, какого были лишены другие им подобные. Но за это приходилось платить высокую цену: стать тем народом, от которого они сбежали.

Описание Арабского отдела в подготовительный предвоенный период будет неполным без упоминания прославленных вечерних посиделок у костра. Хавакук играл у костра на флейте, тем же самым занимался Эзра — тот, кто истязал себя и был потом обречен на реальную пытку. Ицхак иногда пел, сверкая в отблесках костра стеклами очков. Сначала песня звучала тягуче, потом импровизированные барабаны — жбаны из-под оливкового масла — начинали задавать ритм, и вокруг костра смыкалось кольцо мужчин, закинувших руки на плечи соседей. Сохранилось примечательное описание «танцующего в мешке очкарика Ицхака Шошана с веревкой в руке, изображающей мышиный хвост». Важным элементом этой церемонии служил кофе: турку с длинной ручкой — финджан — кипятили на костре, позволяя воде опуститься, и так семь раз. Только тогда кофе считался сваренным.

У костра собирались разные люди. Бойцы регулярного Пальмаха, почти все из Восточной Европы, наивно восхищались теми, кто прикидывался арабами — благородными номадами, людьми почвы. Их иврит был припудрен арабским, они повязывали на шею клетчатые платки. Бойцы восторгались «ставшими как арабы» — ведь те могли сновать по стране туда-сюда, пересекая непроницаемую для остальных человеческую границу; это казалось им волшебством. Лагерные костры притягивали таких людей, как командир Пальмаха Ицхак Саде и один из основателей Отдела, будущий генерал Игаль Алон.

В лагерь Отдела за изгородью галилейского кибуца Алоним наведывалась прелестная семнадцатилетняя Мира. На одной фотографии она запечатлена кудрявой, в шортах, с двумя традиционными для Пальмаха атрибутами: винтовкой и самоуверенной улыбкой.

Мира жила в кибуце Алоним; там она и живет по сию пору. Однажды она подошла к костру посмотреть, что за люди вокруг него собрались. Ей запомнилось, что эти парни выделялись среди других, потому что были «черными». Мира, сама дочь йеменских родителей, стала в их компании своей: по вечерам она присоединялась к коллективным песнопениям. Флейтист Хавакук, тоже родом из Йемена, обратил на нее внимание, она — на него; так они нашли друг друга.

Часто у костра звучали песни на арабском языке: это были баллады о любви, которые ребята слышали дома; в них фигурировала, к примеру, соседская красавица, соблазнившаяся современными поветриями, покинувшая отчий дом и сбросившая скромную абайю ради модного наряда. Еще пели про старика Хаджи Мухаммеда и его клячу. Звучала также песенка «Джинантини» («Ты свела меня с ума»). Лагерные костры приобрели в Пальмахе такую популярность, а Пальмах сыграл такую несравненную роль в создании израильского общества, что эти посиделки послужили одним из каналов, по которым в культуру нового еврейского государства проникали частицы арабского мира. В антологию песен и рассказов Пальмаха, составленную двумя знаменитыми поэтами, служившими в его отрядах в те дни, входит список арабских слов, пришедших в иврит через сленг бойцов: «халас» («хватит»), «яани» («сойдет»), «мабсут» («не парься»), «мабрук» («поздравляю»), «сахбак» («друг») и еще десятки распространенных словечек. В антологию включены арабские песни, звучавшие у костров: авторы называют их «песнями соседнего братского народа, в котором мы не хотели бы видеть врага». Когда я служил в армии спустя целых полвека, мы продолжали варить кофе в семь приемов.

Любимой песней такого рода была «Из-за реки», исполнявшаяся на иврите на грустный ближневосточный мотив:

Эти стихи — переложение отрывка из «Тысячи и одной ночи», принадлежащее перу поэта Саула Черниховского, уроженца российской Михайловки. Песня трогательная — особенно ее исполнение под покровом темноты. В те времена было не до звукозаписи, но один из первых музыкальных ансамблей израильской армии исполнил ее «костровый» вариант, воссоздающий оригинальный дух: несколько голосов повторяют: «Идем вперед, только вперед», задавая задумчивый ритм; потом вступают другие голоса, ритм убыстряется, и в конце концов все вскакивают, полные воодушевления. Еврейские парни из арабских городов, поющие песню пустынных кочевников, сочиненную поэтом из России, — что лучше передает дух тех невероятных дней? У евреев сороковых годов не было стад, но они преодолели огромные расстояния, пренебрегли смертельными опасностями, чтобы сюда попасть, и костры были разложены и зажжены их руками.