Взводы Пальмаха квартировали в кибуцах, но пришлось очень долго искать тот, который согласился бы приютить у себя данное подразделение; в предвоенные годы оно постоянно переезжало с места на место. Обычно этот дефицит гостеприимства объясняли отсутствием в Отделе женщин, что было совершенно не свойственно отрядам Пальмаха, где царило равенство полов. Большинство еврейских родителей из арабского мира оставались приверженцами традиционных нравов и считали позором для своих незамужних дочерей якшаться с чужими мужчинами. Отдел, лишенный женщин, не мог помочь на кухне и в детском саду, поэтому казался кибуцникам, предоставлявшим бойцам кров и стол в обмен на рабочие руки, бесполезной обузой.

Так, по крайней мере, звучало официальное объяснение. Но у Гамлиэля есть свое. «Им было тревожно, они нам не доверяли — в основном потому, что мы были из восточных общин», — записал он позже. Под «восточными общинами» подразумевалось «евреи из исламского мира». Гамлиэль рассказывал, как однажды ребята из Отдела уже начали ставить палатки, и вдруг кибуцники проголосовали против их присутствия. Этого оскорбления он не забыл. Другие запомнили, как кибуцники предостерегали своих дочерей от общения с «черными» из Отдела. Эти предостережения действовали не всегда, но осадок оставался.

С особенной горечью Гамлиэль вспоминает прибытие двух групп маленьких беженцев-сирот во временный лагерь Отдела в одном из кибуцев. Первая группа была из Европы, вторая — из Сирии. В кибуце провели собрание о распределении детей по приемным семьям, на котором нашлись желающие приютить ашкеназских детей; сирийцы же никому не были нужны. Кибуцники оправдывались: мы не знакомы с их ментальностью, а они — с дисциплиной и с поведением в семье. Выслушав все это, Гамлиэль разразился возмущенной статьей для кибуцной газеты, в которой сравнил кибуцников с нацистами. Ему предложили сбавить тон, он отказался, в итоге статью не напечатали. В конце концов всех детей разобрали, но у него осталась память о том неприглядном событии.

И все же ни тогда, ни после он ни на минуту не усомнился в правоте общего дела. Он знал, что евреям нужно свое государство, и лучше беженцев из Европы понимал, через что придется пройти, чтобы оно появилось. На него всегда действовало притяжение мира пионеров. Одним из самых сильных впечатлений тех месяцев перед отъездом в Бейрут стала для него короткая поездка из Отряда в гости к друзьям, строившим новый кибуц под необъятным небом пустыни Негев. Они жили простой жизнью, общались на иврите, создавали из ничего новое сообщество. Это и была сионистская мечта, мечта самого Гамлиэля, когда он впервые ступил на землю Эрец-Исраэль. К тому времени его собственная история еще не успела усложниться.

Он прогулялся с друзьями на соседнее поле, засеянное пшеницей. И оказалось — о, чудо! — пшеница взошла! Ничто другое не доставило бы им такой радости. Ничего они не желали так сильно, как чтобы зазеленел голый клочок земли. Земля — это земля, дождь — это дождь, пшеница — это пшеница.

Тогда Гамлиэль из Арабского отдела — сын Джамила Коэна из еврейского квартала Дамаска, он же лавочник-мусульманин Юсеф аль-Хамед из Бейрута — не подозревал, что ему суждено долгие годы прожить под чужим именем. То, что он израильский агент, будет скрываться настолько, что даже жениться ему придется на тайной еврейской церемонии где-то в Европе. Одна из его дочерей проживет свои первые годы с арабским именем Самира и вернется к своему еврейскому имени Мира только после завершения отцовской миссии. Эта книга посвящена более ранним годам, но сложно было уже тогда. О простых вещах, вроде пшеницы, всходящей после дождя, оставалось только мечтать.

Самая близкая его подруга из кибуцной группы, молодая женщина Бат-Шева, понимая его душевные терзания и желая поддержать, прислала ему книгу. Книга была посвящена поэтессе из Венгрии Хане Сенеш, приехавшей в Страну, а потом добровольно отправившуюся за линию фронта в 1944 году. Ей было двадцать три года, когда ее схватили, подвергли пыткам и расстреляли. Бат-Шева так надписала книгу: «Когда судьба подвергнет нас суровым испытаниям, каждый ли сумеет выстоять там, где ему назначено судьбой?»

Он больше не хотел притворяться арабом. Но молодая поэтесса, прыгая с парашютом над оккупированной Европой, помнила о месте, назначенном для нее судьбой. Он тоже будет помнить об этом.

В середине февраля, когда Гамлиэль вернулся в Бейрут, война в Палестине разгорелась еще сильнее. Британцы, считавшие дни перед концом своего мандата, уже не могли держать в узде противоборствующие стороны. Армии арабских государств готовились к вторжению сразу после их ухода. «Чаша весов в войне, — отмечал британский верховный комиссар, — склоняется, похоже, на сторону арабов». У евреев тоже бывали успехи, как, например, устранение опасного проповедника, но оно не стало решающим даже в борьбе за Хайфу, не говоря уж об исходе войны. Усилия по снабжению Иерусалима сводились на нет атаками арабской Армии Священной войны под умелым руководством Абд аль-Кадира аль-Хусейни. Евреи города уже голодали. Пока Гамлиэль сидел без связи в Бейруте, его друг Поза погиб при сокрушительном поражении в Неби-Самуэль вместе с несколькими десятками других бойцов. Но Гамлиэль узнал об этом гораздо позже.

Он тем временем старался играть роль палестинского араба-патриота. В апреле пришла весть об одной из первых крупных неудач арабов. Это произошло не в бою, а из-за ошибки при опознании. История была связана с тем же самым командиром Армии Священной войны Аль-Хусейни, сражавшимся с еврейскими силами за деревню Кастель на иерусалимской дороге. Как-то туманным утром командир арабов в сопровождении двух своих бойцов полез на гору, к передовой, где еврейский часовой принял троицу за евреев и окликнул их: «Привет, ребята!» Крикнул он по-арабски, «мархаба я джамая», — не потому, что принял их за арабов, а потому, что еврейские бойцы любили употреблять арабские слова.

Арабский командир не разобрался, видимо, где находится, и почему-то ответил по-английски, приняв, наверное, солдат за британских дезертиров — были в его отряде и такие. Еврейский часовой первым понял ошибку, открыл огонь и застрелил командира, обратившегося к нему по-английски, а тот оказался самим Аль-Хусейни. Осиротевшие арабские бойцы захватили деревню, убили часового, но назавтра отошли, чтобы с почестями похоронить своего предводителя. Хагана снова отбила деревню. Впоследствии в ней поселились евреи из Курдистана. Гибель великого Аль-Хусейни требовала реакции от его земляка Юсефа аль-Хамеда, и тот повесил в витрине своей лавки его портрет.

В остальном же в Бейруте война почти не ощущалась. Гамлиэль прислушивался, присматривался, старался не оступиться. Он «врастал» в свою новую жизнь, применяя все свое умение, и с течением времени чувствовал, что арабская личина требует от него все меньше актерства. Он все больше превращался в одного из тех, кто жил вокруг него, все больше смотрел на вещи их глазами. То же самое происходило со многими другими, что нашло отражение в литературе. Описывая двойную игру Алека Лимаса в Восточной Германии в романе «Шпион, пришедший с холода», Джон Ле Карре напоминает, что Бальзак якобы справлялся на смертном одре, как поживают его персонажи. «Так и Лимас, уступая силе воображения, отождествлял себя с тем, кого сам изобрел, — пишет Ле Карре. — Лишь изредка, как сейчас, он, укладываясь спать, позволял себе опасную роскошь — признавал, что живет во лжи».