– Садитесь в машину. Вам надо вернуться. Это верх глупости, и, кроме того, ваши машины мешают проезду. – Он что-то резко сказал Виски, тот засмеялся и взял меня под руку.

Офицер, который приказал нам вернуться, раньше был доцентом социологии в Университете Хельсинки. Его внимательное лицо покрывали морщины, он носил очки и относился к своим обязанностям очень серьезно. Мы вернулись тем же путем, следуя за почти невидимой белой штабной машиной. Мы ехали, клонясь к кювету, чтобы пропустить больше грузовиков, а за ними шли караваны саней снабжения и трое саней Красного Креста, служившие машинами скорой помощи. Мы подвезли Виски к обычной на первый взгляд сосне, однако на самом деле она указывала вход на поляну, где стояла его палатка. Позже мы медленно ехали рядом с ротой солдат, которые возвращались с фронта. Их легкие полевые орудия влекли за собой на повозках лошади, сани были нагружены велосипедами и лыжами, кавалеристы спали в седлах, в одной из повозок слабо дымила походная печь, а в двух больших грузовиках, прижавшись друг к другу, спали люди, темные и бесформенные.

Замерзшие до полусмерти и очень уставшие, мы добрались до разбомбленного Виипури в пять тридцать утра. Ровно сутки назад, тоже в пять тридцать утра, мы выехали из Хельсинки. Получается, для нас одновременно заканчивались день и ночь, но и без того все это было довольно странно.

В восемь часов, в начале прошлой ночи, мы прибыли в генеральный штаб Карельского фронта. Ставка располагалась в большом загородном поместье со множеством сараев, конюшен и пристроек. Мы нашли штаб, и нас провели в бальный зал с бледно-голубыми стенами, кружевными занавесками, хрустальными люстрами и роялем. Оттуда мы прошли в небольшой, но столь же элегантный салон, где стены были увешаны крупномасштабными картами, а единственной мебелью служил длинный стол. Вошел командующий – седой, стройный и застенчивый генерал, только что вернувшийся из поездки на фронт.

Разговор был дружеским, формальным и совершенно не информативным, как это всегда бывает с высшими армейскими чинами. Наконец я спросила, можем ли и мы попасть на фронт. Генерал сказал, что это невозможно: мне пришлось бы пройти восемь километров по лесам, где каждый сантиметр земли занят либо деревом, либо гранитным валуном, а между скалами и деревьями сплошь сугробы высотой до моей шеи. Я сказала по-французски, а адъютант перевел на финский, что у меня достаточно опыта, чтобы хотя бы попытаться пройти где угодно. Мне уже приходилось спорить с генералами, и я знала, что шансов выиграть в этой игре мало.

Насколько я поняла, никакого решения тогда не приняли, впрочем, офицеры быстро обменялись какими-то репликами на финском. Мы пожали руки генералу, и часовой повел нас через территорию поместья к перестроенной церкви, где подавали ужин. Накладывать еду можно было с приставного столика. На столе высились внушительные горы масла, здесь были макароны с сыром и мясом в сливочном соусе, хлеб всех сортов и множество кувшинов с молоком и лимонадом. Такой отличной едой кормят всю армию. А вот алкоголь запрещен для всех: офицеров, рядовых и даже пилотов – что говорит о дисциплине армии и отличном состоянии ее нервов. После ужина нам сказали садиться в наши машины. Я по-прежнему не знала, куда мы направляемся. Потребовалось два часа, чтобы проехать сорок километров. Мы остановились у фермерского дома и взяли проводника. Через несколько минут мы снова остановились и пошли за ним в лес, где чуть не налетели на большую круглую палатку. Войска, которые до этого в течение пяти дней вели партизанскую войну, выигрывая время для армии, чтобы она заняла свою нынешнюю позицию, сейчас расположились в этом лесу невидимым лагерем и наконец могли поспать.

Мы залезли в палатку, и двенадцать солдат проснулись от неожиданности. Все как один очень молодые – юноши, которые проходили обычную военную службу, но вместо учебной практики попали на войну. Большинство из них были родом из центральной Финляндии, фермерские сыновья. Их палатка оказалась самым теплым местом, в котором я была в тот день. Офицер, молодой человек с бакенбардами как у принца Альберта, говорил по-английски и переводил, когда они рассказывали, как остановили танки на расстоянии двадцати метров и как наступала русская пехота.

Здесь, как и везде, я слышала одну и ту же историю о русской пехоте. Русские шли в наступление все вместе, колонной, а спрятавшиеся и рассредоточенные финны косили их пулеметным огнем. И здесь, как и везде, я слышала, как солдаты и офицеры сожалели, что другие люди должны умирать так глупо и бесполезно, как животные на бойне.

Здесь мы познакомились с Виски и вместе с ним направились в полевой штаб, еще одну затерянную в лесу палатку, тоже теплую и удобную. Полковник показывал нам расстановку сил на большой карте, отвечал на вопросы и шутил, и все это – пока разворачивалось наступление. Редко доводится видеть такую спокойную, добродушную атмосферу в полевом штабе, когда полным ходом идет настоящее дело. Лишь однажды из ставки дивизии позвонили, чтобы спросить, как идут дела, и ответ был «Отлично!» Тем временем финские батареи, разбросанные по этим лесам, готовились начать наступление – проводили довольно мощную артподготовку.

Финские батареи, на этом участке фронта – восемнадцать орудий, использовали трех- и шестидюймовые снаряды. Полковник сказал, что у русских были десятидюймовые снаряды, но стреляли они неточно, многие снаряды не разрывались и вообще взрывная способность оказалась низкой. Он добавил, что русские бомбардировщики использовали на этом фронте 150–250-килограммовые бомбы и, несмотря на то, как низко летели самолеты, точность авиаударов оставляла желать лучшего. На карте он указал, как его люди, разделившись на небольшие мобильные подразделения, за один день атаковали в пяти разных местах в радиусе пятидесяти километров. Словно индейцы, они сражаются в лесах, которые знают так же хорошо, как мы знаем упорядоченные улицы наших городских кварталов. Погода стояла не самая лучшая, поскольку для велосипедов было слишком снежно, а для лыж – слишком рано, но вот снова пошел снег, и скоро вся армия встанет на лыжи, что даст им невероятное преимущество в скорости. Любой финн ходит на лыжах так же легко, как другие люди пешком.

С места, где располагался полевой штаб, мы могли видеть небо, подсвеченное огнем пылающих деревень, а по дороге наблюдали, как в озерах отражается множество небольших огней. Эти огни – пожары от горящего сена; финны систематически уничтожают все, что может пригодиться врагу, и деревни перед линией фронта охвачены пламенем: либо от случайного русского снаряда, либо их подожгли отступающие жители или финская армия. Русские приходят в голую и неприветливую страну, где им нечего есть и практически негде укрыться.

В темноте мы миновали линию Маннергейма; финская армия все еще сражалась перед своими укреплениями.

Линия Маннергейма пересекает узкое место Карельского перешейка тремя линиями обороны из гранитных противотанковых укреплений, колючей проволоки и траншей. Но лучшую защиту финнам обеспечила сама природа: лес, усыпанный камнями и испещренный озерами, холодная погода и серое, затянутое тучами небо. Я не знаю, что творится на севере, где от российской границы до финского побережья Ботнического залива и жизненно важной железнодорожной линии, соединяющей Финляндию со Швецией, не более 200 километров. И никто не знает, что есть в запасе у русской армии и на что способны русские летчики. Но в те дни на южном фронте русских побеждали и истребляли.

В восемь тридцать утра, после трех часов сна, мы услышали вой сирены над Виипури и спустились в гараж отеля с бетонными стенами. Ничего не произошло. Потом начал падать снег, мягкий и ровный, день обещал быть спокойным.

Мы отправились в тюрьму Виипури, чтобы посетить пленных русских. Главным надзирателем в тюрьме работал седой заикавшийся мужчина в пенсне с мягкими манерами. С советским летчиком он разговаривал по-русски. Летчику было тридцать два года, грустное и изможденное лицо покрывала двухдневная щетина, он стоял прямо, насколько позволяла усталость, и отвечал на вопросы смиренным, тихим голосом. Я спросила, есть ли у него семья. Он не пошевелился, его голос