через несколько дней (19 июля/1 августа 1914 года) началась Первая мировая война. В июле Зинаида Евгеньевна уже в Нескучном, полная, несмотря на напряженное время и душевную взволнованность, замыслов новой картины «Жатва». Наступившие трагические события (в частности, мобилизация близких, в том числе брата — Е. Е. Лансере и многих хорошо знакомых крестьян из Нескучного) только обострили и углубили желание Серебряковой продолжать разработку своей большой темы — воплощения жизни и труда крестьян.

На рисунках этого года, иногда проработанных, с как бы найденным композиционным решением, а иногда — беглых набросках, метко схвачены движения работающих крестьян — жнецов, девушек, вяжущих снопы, присевших отдохнуть, режущих хлеб или наливающих в миски молоко из «боклуха» (местное название кувшина).

Семейный портрет. Перед отъездом Е. Е. Лансере на Кавказ. 1914

Этим же летом Серебрякова вплотную подходит к работе над самой картиной «Жатва», продолжая, однако, одновременно писать большие этюды крестьянок. Теперь ее интересует, более того, вдохновляет особый, чисто русский тип крестьянских девушек, так называемых «московок» из соседних с Нескучным деревень. Двух таких девушек, высоких, стройных, с правильными чертами лиц, в красных кофтах, синих подоткнутых юбках, лаптях и онучах, видим мы на вполне законченном большом этюде 1914 года. Впрочем, этюдом эту работу назвать трудно — так продумана и неслучайна ее композиция, так она доработана в цвете, так точны и разработаны позы и складки одежды, притом что написана она широко, свободно, без следа мелочной детализации. И нельзя исключить, что это произведение не этюд, а фрагмент одного из вариантов картины «Жатва», уничтоженного художницей. Характерен в этой работе и излюбленный Серебряковой прием — выбор для композиции высокого горизонта, позволяющий изобразить девушек на фоне поля, ввести в композицию, как обязательное музыкальное сопровождение, пейзаж. Еще более совершенна по своим живописным достоинствам и образному решению ставшая классической композиция «Крестьяне. Обед». Эта работа, по весьма обоснованному мнению В. П. Князевой, автора первой большой монографии о Серебряковой, также не этюд к картине, а фрагмент, вырезанный из первого (самого большого по размеру) варианта «Жатвы»[44]. И по сути дела, по спокойствию, даже величавости образов крестьянина и крестьянки, при полной естественности выражения сосредоточенности, которое можно было бы назвать извечным русским уважением к хлебу, по ощущению «окончательности» — это, несомненно, не этюд, не поиск, а если не целое, то часть чего-то решенного и законченного и потому сохраненного художником. То же чувствуется и в безусловности широкой и свободной живописной манеры, в смелой и обобщенной проработке одежды и тщательной прописанности лиц.

Алексей Венецианов. Девушка на сеннике. 1830-е

И здесь, как кажется, следует остановиться на одной, весьма существенной проблеме, затрагивающей «генезис» живописи Серебряковой, проблеме, которую можно было бы назвать «Венецианов и Серебрякова». Широко известно, что Венецианов был одним из любимейших живописцев Зинаиды Евгеньевны с детских ее лет, когда она впервые увидела у А. Бенуа принадлежавшую ему «Старую няню в шлычке» Венецианова. Любовь Серебряковой к Венецианову усилила выставка его произведений, открытая в Русском музее в 1911 году.

«Да, этот мастер мне близок и я люблю его с ранней молодости», — пишет она в ответ на вопрос о ее отношении к замечательному русскому живописцу[45]. И авторы почти всех работ, посвященных творчеству Серебряковой, исходя из крестьянской тематики множества ее произведений 1910-х годов, считают ее последовательницей Венецианова, его наследницей, чуть ли не продолжательницей его творческих исканий и находок. В этом есть, несомненно, зерно истины, но при всем том не принимается во внимание, что между творчеством Венецианова и Серебряковой пролегает столетие социального и культурного развития России, что оба эти мастера принадлежат совершенно различным историческим эпохам и разным, отстоящим на целый век периодам истории русского искусства.

Так же, как в случае с автопортретом «За туалетом» и с его очень поэтичным сравнением с утром пушкинской Татьяны, обстоит дело и со сравнением крестьян Венецианова и Серебряковой. Ведь ее отношение к крестьянам принципиально не может не отличаться от отношения к ним Венецианова. Для него они — прекрасные, вызывающие любовь и уважение люди, но люди, целиком зависящие от своего крепостного состояния, в данном случае — как дети от доброго и мудрого отца. Отсюда и «отеческая» интимность, известная камерность его произведений. Для Серебряковой крестьяне — такие же свободные люди, занятые таким же трудом, как она и ее близкие. А при ее всегдашней неудовлетворенности плодами своего творчества — трудом даже возвеличенным, «естественным призванием человека, залогом духовной и физической красоты, сферой подлинно высокой поэзии»[46].

Алексей Венецианов. Гумно. 1821. Фрагмент

И что не менее важно, Серебрякова — художник Нового времени, искусства XX века, хотя она, как уже говорилось, и не приемлет открытого новаторства многих крупнейших современников. Всегда лежащий в основе ее живописи реалистический метод обогащен достижениями всей западной и русской живописи конца XIX — начала XX века. И поэтому очаровательное живописное правдолюбие Венецианова могло ее восхищать, даже в какой-то мере вдохновлять в художественных свершениях, но не могло служить ей подлинным творческим указанием пути. Содержание и форма ее «крестьянских» работ, те задачи, которые она ставила перед собой, при всей ее чуждости новаторским тенденциям живописи 1910-х годов, оставались всегда современными.

Жатва. 1915

Глубокий мир, одухотворенный и гармоничный, движет все на этой картине — и глубокое, слегка облачное небо над золотым полем, и розовые, синие и красные одежды крестьян, и все линии их движений и, даже, самую живопись, внимательную, живую и, при завершенности своей, прозрачную. Ей дарованы та же глубокая любовь к миру, та же чистая радость живописного мастерства, то же вечное любопытство к жизни, что были так сильны и величественны в Венецианове.

Эта любовь и преображала для нее, как преображала и для Венецианова, весь трудный путь жизни, всю печаль людских лиц, все временное, здешнее в глубокое и спокойное видение.

С. Р. Эрнст

В какой-то мере и неприятие Серебряковой первых вариантов «Жатвы» могло иметь причиной неудовлетворенность известным их «бытовизмом». Судя же по окончательному варианту, написанному в 1915 году, Серебрякова решила для себя проблему создания по-настоящему монументального, несущего сильный современный смысловой и живописный «заряд» произведения, особенно важный и многозначительный в это тяжелое для России время.

Вначале, если вспомнить подготовительные наброски, Серебрякова собиралась изобразить момент активного действия — косьбы или жатвы, в котором должны были