— Э, — ответил я, — он, конечно, так себе, но у таких крепышей всегда найдутся какие-то силы в запасе.

Я не стал говорить, что у меня в уме мелькнуло, не желая пугать Катель. Отправляясь спать, я подумал: «Это конец!.. Не пройдет и недели... По правде сказать, Пьер, не сошьешь ты больше подштанников своему старому клиенту из Розвильенна».

С этими печальными мыслями я закутался в одеяло.

В Розвильенне со мной обращались не как с портным, а как с гостем. Вместо того чтобы уложить меня в кухне или на конюшне, как это часто было с моими собратьями, меня устраивали в лучшей комнате дома. Самая обширная комната еще тех времен, когда Розвильенн был замком, должно быть, служила залой. Узкая дверь, пробитая в стене башни, вела в кухню, а широкое и высокое старинное окно залы выходило во двор и раскрывалось от потолка до пола. Да, в этой комнате был пол, дубовый паркет, немного потертый, правда, запущенный, но вместе с остатками старинной живописи, проступающей кое-где на стенах, он придавал помещению благородный вид. Кровать была под балдахином и стояла напротив окна. Обычно, когда приходил час сказать всем «спокойной ночи», я останавливался на минутку на пороге комнаты и, прежде чем закрыть за собою дверь, говорил важным голосом обитателям Розвильенна, еще остававшимся в кухне:

— Приветствуйте маркиза де Наперсток-и-Игла, идущего в свою постель к мадам маркизе.

Эта простая шутка, или что-нибудь еще в этом роде, вызывала громкий хохот. И всякий раз утром, за ранним завтраком, у меня осведомлялись, как прошла ночь под балдахином. А я сочинял самые невероятные истории о визитах то Златовласой принцессы, то Среброрукой... Видите, что из всего этого получалось... И уверяю вас, никто там не грустил. Но в этот раз, как вы понимаете, и речи не было ни о принцессах, ни о маркизах. Тяжело было признаться самому себе, что близка та ночь, когда меня разбудят для того, чтобы присутствовать при последних минутах славного Марко. Он и вправду был хороший человек, Марко Гамон: услужливый, честный, отзывчивый. Я стал размышлять над всеми его добрыми качествами и не заметил, как заснул.

Сколько времени я проспал, не могу сказать. Только вдруг мне послышалось, что навощенный паркет скрипнул, словно кто-то передвигался по комнате. Я открыл глаза. Луна уже взошла. Было светло как днем. Я окинул взглядом комнату. Никого! Я хотел было снова нырнуть под одеяло, но почувствовал, как по плечам прошел холодок. Я взглянул на окно и увидел, что оно открыто. Я подумал, что забыл его закрыть перед сном. Подтянувшись к концу кровати, я уже было взялся рукой за створку, как вдруг там, во дворе, в двух шагах от меня, увидел человека, который шагал взад и вперед, заложив руки за спину, неспешным шагом, будто он кого-то ждал и прогуливался, чтобы скоротать время. Был он высокий, худой, лицо прикрыто широкой шляпой.

Посреди двора, возле колодца, стояла простая телега, запряженная двумя чахлыми лошадьми с такой длинной гривой, что она тянулась до земли и путалась в передних ногах. Сквозь редкие решетки бортов повозки свешивались изнутри ноги, руки, даже головы — человеческие головы, лица желтые, искаженные гримасами, отвратительные!

Нетрудно было догадаться, для какого мясника приготовлено это мясо! И поверьте, я рассказываю об этом дольше, чем я на это смотрел.

Бросив окно открытым, я вернулся в кровать на четвереньках: мне было очень страшно, как бы этот человек в шляпе меня не увидел и не услышал. Я зарылся в одеяло, но все-таки постарался устроить маленькую дырочку на уровне глаз, чтобы хоть что-то еще увидеть, сам оставаясь невидимым. Где-то в течение получаса человек в шляпе ходил туда-сюда мимо окна, отбрасывая каждый раз гигантскую тень на паркет.

Вдруг в самой комнате я снова различил звук шагов, которые недавно меня разбудили. Кто-то стал вырисовываться в проеме двери, ведущей в кухню. Он становился все больше и больше похожим на того, другого, на человека во дворе, только он был еще крупнее и еще более худой. Его голова не соответствовала телу, она была маленькой-маленькой и так крутилась во все стороны, что, казалось, в любую минуту могла отвалиться. Глаза его были не глаза, а две яркие свечки, горевшие в глубине черных дыр. Носа у него не было, а рот смеялся до ушей.

Я чувствовал, как у меня на висках выступают капли холодного пота и он струится между лопаток, по бедрам, по ногам до самых пяток. А волосы у меня на голове встали дыбом и застыли неподвижно, так что я бы, наверное, и назавтра мог ими пользоваться вместо иголок. Нет, никто не знает лучше меня, что такое ужас!

Но подождите!.. Это еще не все...

Человек с болтающейся головой задел, проходя, мою кровать, но тотчас же отошел к окну. И в этот момент кто-то другой вошел в комнату из кухни. Я его услышал раньше, чем увидел. Потому что он двигался с невероятным шумом. Можно было подумать, что у него на ногах слишком большие и слишком тяжелые сабо. Он тащил их по полу, спотыкался, они все время сталкивались, цеплялись друг за друга, одним словом, грохотали так, что — честное слово! — убежденный, что это идут за мною, и предпочитая смерть ужасу, который меня пожирал, я отбросил одеяло и выпрямился на моем ложе.

Человек в сабо тут же остановился, он был в трех шагах от моего изголовья. Я сразу его узнал. Это был Марко, наш бедный дорогой Марко.

Он бросил на меня отчаянный взгляд, поразивший мое сердце холодом, как ударом ножа. Потом испустил длинный и печальный вздох и внезапно отвернулся.

Все исчезло.

Створки окна с силой захлопнулись.

Еще несколько минут по каменистой дороге, вдалеке, раздавалось жик-жак, жик-жак погребальной повозки. Сомнений не было: Анку увозил Марко.

Я не решался больше оставаться один в зале и вышел в кухню. Катель сидела там у очага и дремала при слабом свете коптилки.

— Как там Марко? — спросил я у нее.

Она протерла глаза и прошептала:

— Я осталась посидеть возле него. Но, думаю, он спит, ему ничего не нужно.

— Посмотрим, — сказал я.

Мы вместе заглянули внутрь закрытой кровати. Действительно, Марко Гамону не нужно было ничего: он был мертв!.. Я закрыл ему глаза, прочитав в них тот же отчаянный взгляд, который он только что бросил на меня, проходя по зале.

Я уверен, что Марко Гамон, прежде чем уйти навеки, просил разрешить ему подойти к моей кровати, потому что ему нужно было что-то мне сказать. Я напрасно отпугнул его из-за своего ужаса. За это я виню себя больше всего. И можете мне поверить, мне, который видел Анку, как вижу я сейчас вас: умирать — очень страшно.

* * *

Анку точит свою косу с помощью человеческой кости.

Но иногда он заставляет править свое «железо» кузнецов, которые, ссылаясь на то, что у них срочная работа, не страшатся разжигать огонь в кузне в субботу после полуночи. Но кузнец, который потрудился для Анку, после этого уже никому не сделает работу.

История кузнеца