— Беру, — восторженно согласился Лемехов. — Но чем? Борзыми щенками.

— На фиг тебе столько? — простодушно поинтересовалась спутница.

— Щенков-то? Псарню держу. А потомство продаю. За бугор. За баксы. Гоголя читать надо, радость моя. Он этот процесс очень увлекательно описал.

— А-а… — уважительно протянула девица. Знакомая, слышанная еще в школе фамилия классика вкупе с лиховатой „псарней“ и „баксами“ внушали невольное уважение. — А объяснительную зачем взял?

— Пригодится, — Лемехов похлопал себя по карману. — Когда-нибудь. — Оперативник указал на машину: — Садись.

— Опять лихачить будешь? — с сомнением спросила девица.

— А тебе не все равно? Слыхала? Центр перекроют с минуты на минусу. Так что другую машину не поймаешь, и не надейся. А пешком до своей общаги только к утру доберешься. — Он подумал и оговорился: — Если не прибьют где-нибудь.

— Ты бы преступников лучше ловил, чем гаишников шугать, — ответила девица, впрочем, уже без прежней резкости. Видимо, оценила перспективу.

— Не скажи, — Лемехов забрался за руль. — Больше зашуганных гаишников — меньше дураков на дорогах. А дурак за рулем, к твоему сведению, — потенциальный преступник. Так что, лапочка, я гаишника шугнул — понимай: кому-то здоровье спас. А может, даже и жизнь. — Он посмотрел на стоящую у дверцы девицу. — Садись, кому говорят? — Девица вздохнула, забралась в машину. — Однажды старый еврей пришел к Гришке Распутину… — ни с того ни с сего сказал Лемехов. — Знаешь, кто такой Распутин?

— Водка такая.

— У тебя по истории-то в школе что было?

— А тебе не по фиг? Ну, пятерка, — ответила девица безразлично.

— Ага. А я — „ну, папа римский“, — отреагировал беззлобно Лемехов и пояснил: — Распутин — это такой мужчина был при царе Николае Втором. Очень авторитетный. Так вот, дал этот еврей Распутину сто рублей. Тот удивляется, понятное Дело, спрашивает: „Зачем“? А еврей ему и отвечает: „Может, вспомнишь когда“.

— И что? — без особого любопытства спросила девица.

— И ничего, — пожал плечами Лемехов, запуская двигатель.

— Вспомнил?

— Кого?

— Ну, этот… Распутин. При царе который. Еврея вспомнил?

— А черт его знает, — Лемехов засмеялся. — Может, и вспомнил. Речь не об этом.

— А об чем?

— Об дальновидности, — ответил оперативник, смачно выделяя это „об“. — Еврей тот мужчиной был очень дальновидным.

— А ты, значит, вроде этого… Распутина, да? Бабки со всех сшибаешь?

— Я вроде того еврея. Веселый и дальновидный.

— А-а, — протянула девица и сразу заскучала. — Ну, понятно.

— Что тебе понятно? — спросил Лемехов, выводя „восьмерку“ со двора.

— Ну… что дальновидный.

— Умница.

„Восьмерка“ пулей пролетела по хорошо освещенному, но осиротевшему ввиду поздней ночи центру, покатила к окраине. Промелькнули справа огни аэропорта, проплыло мимо зеленое, с белыми орлами под крышей, здание железнодорожного вокзала. Последний островок света в океане городской ночи. Редкие фонари — как отмели. Дома становились все ниже, словно бы „восьмерка“ уходила на глубину. Лаяли за штакетниками псы. Впереди, пока еще далеко, проявилось электрическое сияние — пятиэтажное, внушительное здание общежития текстильной фабрики.

— А я думала, мы к тебе, — разочарованно протянула девица.

— Так и планировалось, — согласился Лемехов.

— А чего тогда к общаге едем?

— Обстоятельства придавили.

— Ну, понятно, — скучно протянула девица и отвернулась к окну.

Лемехов это протяжное, безразличное коровье „ну“ терпеть не мог. Аж поморщился. А девице было плевать. Не нравится — нового найдет. Запросто. У общаги ночью гужовки и гужовочки. Местные, солдатики из тутошних военных частей, найдется, с кем в койку залезть. Правда, нынешний кавалер — из престижных, и „свадебная“ перспектива есть, а те — однодневки, точнее, „одноночки“, но… ежели разлаются — она не заплачет.

„Восьмерка“ плавно подкатила к общаге, притормозила в тени бетонного забора ткацкого комбината.

Общага продолжала жить своей жизнью. Девочки в окнах кокетливо поводили плечиками. Всем хочется их любви. Они — королевы, золушки до утра. Пока еще их время. Утром, в солнечном свете, все будет смотреться совсем по-другому. Те, кому милостиво разрешат проникнуть в комнату, торопливо, бочком уйдут, опуская глаза. Те, кому не „посчастливится“, и не вспомнят о ночном поражении. Вчерашний отказ будет восприниматься как везение. Девочки повяжут косыночки и станут обычными серыми мышками. Увидишь таких в толпе и даже голову не повернешь. Но это завтра, а пока все мужчины мира у их ног. Каждая надеется урвать свой кусочек счастья. Может быть, сумеет понравиться так, что забудут пацанчики об их „приезжести“, предложат прогуляться до ЗАГСа. И вот они почти столичные жительницы. Сорок минут езды, это ж разве расстояние по московским меркам? Почти окраина.

Лемехов припарковал машину метрах в десяти от общежития. Знал, что время от времени местные, отделенческие, караулят во дворе напротив одиноких взрослых мужиков. И такие тут появляются время от времени. Развлечений время от времени всем хочется. Не к вокзалу же им идти. Там расценки выше, а выбор поскромнее, хотя качество, правда, получше. С такого и на сытный ужин можно состричь, если грамотно разводить, конечно.

— Чао какао, — сказал Лемехов, перегибаясь через подругу и открывая дверцу.

— Даже до дверей не довезешь? — усмехнулась девица.

— Ножками дотопаешь.

— Ну и хрен с тобой, — она зло фыркнула, выбралась из салона. — Кстати, сегодня вечером можешь не приезжать. Я занята буду.

Сказала, явно ожидая, что кавалер сейчас взбесится от ревности, а Лемехов только пожал плечами.

Девица еще раз фыркнула, картинно повернулась, демонстрируя себя, чтобы знал, какую красотищу упускает. Пошла к общаге на фоне электрического сияния, ногастая, тонкая, высокая, зябко обнимающая собственные плечи.

— Дура, — печально сказал Лемехов, глядя ей вслед. — Красивая, но дура.

Солдатики было потянулись навстречу, но она отшила их одним лишь надменным кивком, да так, что — странное дело — никто не стал нарываться на скандал, грубого слова не сказали. Прошла к дверям, на секунду проявилась черным гибким силуэтом в клине света, да так и канула, словно не было ее. Солдатско-местная волна у окон всколыхнулась, разбилась о стену, затихла.

Лемехов досадливо крякнул. Не удался вечер, ночь пошла прахом. За последний год с ним подобное случалось все чаще. Перестали радовать его общежитские красавицы. Он понимал, почему, но не хотел облекать чувства в слова, поскольку формулировки требуют движения вперед, а Лемехов не видел дороги, по которой можно было бы идти. Пусть уж все остается как есть.