При слове «первенец» Нина забеспокоилась, зашевелилась, требовательно задергала руку няньки.

– Первенец, первенец внук твой, – подтвердила нянька и погладила Нину по голове. – Давай прощайся с гостями, на ужин пора. А там и баиньки.

Палата была тяжёлая, послеоперационная. Но подобрались сверстницы, лежали весело. То и дело на палату нападал заразительный микроб-хохотунчик.

У кого-то попа намертво присасывалась к судну. С большим трудом, с помощью нянечки, с чмоканьем отклеивали, на пухлых телесах отпечатывался нежно-розовый эллипс – смешно! Пока сестры нет на посту, лихо проскачем в туалет, держа на весу штатив с капельницей – смешно! Палец покажи – смешно! То и дело заглядывали сестрички: «Прекратите, швы разойдутся!»

В любом замкнутом коллективе негласно появляется лидер. В нашей палате таковою была Тоня. Выше всех нас на голову, статная, вся какая-то уверенная, строгая, чистая. Это о ней: посмотрит – рублём одарит. В семейной жизни тоже всё ясно и просто: дети, любящий муж.

После операции, когда не отрываешь голову от подушки, у всех волосы неизменно сваливаются, скатываются и превращаются в жалкие волосёнки. У одной Тони они совершенно невероятным образом оставались чистыми, тяжёлыми и блестящими.

А кожа – как молоко! А женственная могучая фигура даже на глаз тяжёлая и плотная – не болтающиеся недоразвитые ручки-ножки-огуречик – а нечто цельное, будто выточенное, изваянное из молочно-белого мрамора. Просто отсекли лишнее – получилась Тоня.

Каждое утро перед утренним обходом – а хирурги как на подбор были молодые и интересные, – мы бледными лапками выцарапывали из тумбочек косметички и мазюкались. Одна Тоня не нуждалась в женских штучках. Возлежала на подушках, как на троне, снисходительно посмеивалась над нашими мелкими суетливыми ухищрениями.

– Тонь, наверно, все мужики – твои!

Она не спеша, гордо поворачивала красивую голову на красивой шее, размыкала яркие губы. Признавалась просто, без тени хвастовства:

– По рынку нельзя пройти, девочки. Приезжие, бесстыдники, шары таращат, липнут, кричат по-своему, фрукты бесплатно в сумку сыплют. Тьфу!

Я сошлась с Тоней в первый же день. Переглянулись сообщнически, с симпатией улыбнулись друг другу («Мы с тобой одной крови – ты и я»)… С ней можно было говорить о самом сокровенном («швейцарский банк»). Сразу обменялись телефонами, адресами, строили планы о послебольничной дружбе. Тоня любила и умела поощрительно слушать (редчайшее качество), а я была несусветная болтушка.

Уже подходил к концу больничный срок. Уже и у меня истощились истории. Но мы продолжали, как подбитые птички на жёрдочке, собираться на Тониной койке.

– Ну, всё, девочки, правда, больше не о чём рассказывать, – взмолилась я. – Давайте лучше в карты.

За картами кто-то заговорил о первой любви. Меня тут же и понесло. О, моя первая любовь! Она сильно запоздала: имею в виду не переглядывания и глупые записки одноклассников, не поцелуйчики в пустой аудитории с однокурсником, а настоящее чувство, принёсшее большое счастье и большую боль.

…Он так и представился:

– Честь имею: Василь Ангел.

Не подумайте, это не литературный приём, не аллегория. Обыкновенная фамилия, у них полхутора – Ангелы. Вообще, на Украине очень колоритные фамилии. Я сама по радио слышала: «Знатный хлебороб, заслуженный механизатор УССР Владимир Семёнович Саранча». Хлебороб Саранча! Расхохоталась, долго не могла остановиться.

В железнодорожной воинской части, куда я приехала, служили: капитан Окунь, сержант Лисенко, майор Кот, майор Олешек, прапорщики Волк и Зайчук. Не батальон – зверинец.

На Байкало-Амурскую магистраль я попала волей случая. Здесь служил муж сестры. Уже в поезде я влюбилась в Сибирь, прилипла к окошку на все пять дней путешествия.

До Екатеринбурга вагонные стёкла вспухали гнилыми пузырями, рыдали от затяжных дождей. А за Уральским хребтом царила золотая осень. От бьющего по-летнему солнца приходилось защищаться шторкой.

На третий день равнину начали разбавлять холмы – как спины вросших в землю рыжих мамонтов. А названия проплывающих за окном станций: простые, крепкие, ласковые, русские! Тайга, Минутка, Зима, Ерофей Павлович. А гортанное древнее звучание населённых пунктов и рек, названиями которых свойски сыпали пассажиры: Гилюй, Нерюнгри, Тыгда, Могоча…

«На Нюкже мошкА злая: штаны, извините, по малой нужде не спустишь – сгрызёт». «Баргузина (соболя– АВТ.) на шубу жене отвёз – с зейскими можно сторговаться». «В Итыките строганиной из муксуна угощали. Во рту таял, как пломбир!»

Будто я окунулась в мир чудесных «Амурских сказок». Была у меня любимая детская книжка с чёрно-белыми, как гравюры, рисунками: чумы, нанайцы с косичками, люди-тигры, каменные драконы…

Муж сестры Алёша встретил на вокзале, отвёз в часть и заторопился на службу. Сестра ждала меня в деревянном домике. Немножко припахивало угаром, но было очень уютно. Всюду ковры (невероятный дефицит в те годы), на дверях оригинальные шуршащие занавески из магнитофонных плёнок. В зале картина во всю стену «Утро стрелецкой казни».

Оказывается, её писал командир роты. Уезжая в отпуск, он любезно оставил свою квартиру сестре с мужем, политруком. Их жильё было ещё не готово.

Печь дымила с каждым днём всё больше. Процесс топки протекал так: мы одевались в шубы, распахивали настежь дверь (трескучие минус сорок за порогом), и только потом поджигали дрова и ждали тягу. И когда печка переставала плеваться горькими синими клубами, закрывали задубевшую дверь и ещё долго бродили в шубах, пока выстывшая изба прогреется. Алёша приводил солдатиков прочистить дымоходы, но стоящего печника среди них не находилось.

Часто вечерами не было электричества. Тогда мы с сестрой садились у окошка и пели на два голоса. За окном чернела древняя тайга, лунно, узорчато серебрились окошки, от дверцы печки на полу танцевали блики…

Я привыкла к этому бревенчатому домику, к чёрным, тараканьи шуршащим занавескам, к картине «Утро стрелецкой казни». И даже с некоторой неприязнью узнала, что на днях из отпуска возвращается ротный. Извольте на выход с вещами из обжитого гнёздышка.

Делать нечего. Весь день мы хлопотали, устраиваясь на новом месте. А вечером пришёл Алёша и сообщил: «Ротный приглашает в гости».

Я обрадовалась. На поселковые дискотеки сестра не пускала: по слухам, там хозяйничали бывшие зэки и «химики», а я была тихая домашняя девочка. В военных частях «балы с музЫкой» сто лет назад канули в Лету. Устраивались офицерские междусобойчики строго по субординации.

Мы ввалились с мороза, закутанные как кульки. «Здравия желаю! Василь Ангел», – отрекомендовался ротный, встречая у порога. Я всё ещё неприязненно обошла вокруг и сказала: «Странно. А крылышки где?» Он весело охлопал себя: «Так точно, не прорезались. Зато нимб уже светится». И нагнул лысеющую голову.