— Побойтесь Бога, графиня, — обиженно поджал губы Сирко.

— В трех селах подряд нам сообщали, что в крае лютует банда каких-то татар-кайсаков. Вторую неделю хозяйничает здесь, а защитить крестьян некому. Так кто, по-вашему, должен бояться Бога?

— Воины на этой земле были всегда, — ответил Сирко. — Другое дело, что защищали они чужеземных королей и князей, которые мало заботились о защите самой этой земли. Но теперь Украина видит и своих собственных защитников, — повел рукой в сторону тронувшегося в дорогу обозного арьергарда. — Уже сейчас эти рыцари наводят ужас на турецких янычар, крымских и белгородских ордынцев.

— Так уж и «наводят ужас»?! — грустновато улыбнулась Диана. — Кто бы мог подумать?! Разве вашим предводителям неизвестно, что татары — прекрасные лучники? На один выстрел вашего пистолета они способны ответить пятью-шестью выстрелами из лука. Так почему вы не вооружаетесь луками сами и не вооружаете ими своих крестьян? Почему вы позволяете небольшим, примитивно вооруженным татарским отрядам тысячами угонять соплеменников в рабство?

Полковник молча поиграл желваками. Он и сам не раз задумывался над тактикой борьбы с татарами, которые всегда оставались для Украины гибельной саранчой. Множество раз в беседах с местными польскими шляхтичами он говорил о том, что каждое село в пограничных землях следует обвести земляными валами, каменными или бревенчатыми оградами, создавая при этом вооруженные ружьями и луками отряды сельской самообороны.

«Сколько татар прибыло в украинскую землю для очередного грабежа — столько и должно было в ней остаться!» — вот тактика, которую он исповедовал, размышляя об обороне пограничных территорий. Но ведь поляки опасались, что в украинских полевых крепостях тут же станут зреть вооруженные бунты против их владычества. Как объяснить воинственной француженке, что эта земля все еще находится под владычеством чужеземцев? Да и стоит ли вдаваться в подобные объяснения?

— В ваших словах немало правды, графиня, — смиренно признал он. — Но вы должны понять, что отношения украинцев с поляками выглядят еще сложнее, нежели французов с испанцами.

— Не говоря уже об англичанах, — с той же смиренностью согласилась графиня де Ляфер.

И вновь Сирко задержал на ней взгляд значительно дольше, чем следовало. Это было замечено всеми, и прежде всего Радзиевским. Однако ничего поделать с собой полковник не мог. В свои походные сорок он действительно никогда не видел женщины подобной красоты.

— Потому и говорю: пройдет еще немного времени, и мир признает в казаках лучших воинов Европы, — спокойно, убежденно произнес полковник, понимая при этом, что не в состоянии отвести взгляда от своей новой попутчицы. Он прекрасно понимал, что говорит явно не то, совершенно не к месту, но всячески пытался продлить беседу с этой изумительной женщиной.

— Весь мир? Лучшими воинами Европы? — с иронией переспросила графиня, по-детски сморщив носик. — Для начала попытайтесь убедить в этом хотя бы меня… полковник! — крикнула она, пришпоривая коня.

— Вот и все, полковник, — не мстительно, скорее сочувственно, подытожил их короткую словесную стычку ротмистр, давая понять, что ему тоже приходится нелегко с этой парижской дамой.

— Не думаю.

— Все, рыцарь степей, все. Тут уж поверьте. Трогаем. К ночи нужно добраться если не до крепости, то хотя бы до ворот какого-нибудь заезжего двора.

— День, когда эта заговорщица покинула пределы Франции, наверное, был самым счастливым в жизни кардинала, — задумчиво проговорил Сирко.

— И не только, — охотно согласился ротмистр, желая поддержать беседу. Но был удивлен, обнаружив, что Сирко как-то сразу умолк и замкнулся в себе.

Тем временем разросшийся обоз продолжал двигаться. Скрипели и громыхали на каменистых уступах повозки, ржали уставшие, томимые жаждой кони, перекрикивались извозчики и казаки охраны. Уже довольно высоко поднявшееся солнце по-степному жарко опаляло вершины подольских холмов, выжигая яркость их зелени и осушая легкие дуновения ветра.

— Кстати, влюбляться, полковник, тоже не советую! — вдруг ожил голос ротмистра Радзиевского, о существовании которого Сирко успел просто-напросто забыть.

— Возможно, вы правы. Такие, как ваша графиня, наверное, существуют не для того, чтобы мы утешались любовью с ними, а для того, чтобы содрогались от их нелюбви ко всему окружающему миру. Хотя кто знает…

— Слабость наша перед женщинами в том и заключается, что всякий раз мы завершаем свои размышления этим неопределенным «Хотя кто знает…» Суровости нам не хватает, полковник, суровости…

Виконт де Морель появился вместе с каретой, на передке которой восседал седоусый сержант-пехотинец из квартирьерной команды. Карета была старой, пробитой в нескольких местах пулями, зато в пирамидке за спиной кучера красовались четыре заряженных мушкета, а сзади поблескивали нацеленные в небо кавалерийские пики. Да и четверка разномастных лошадей выглядела довольно свежей.

— Карета — это предмет снисходительной любви моего дядюшки, квартирьера Шербурского полка, — объяснил юный мушкетер появление атрибута дорожной роскоши, который не полагался армейским гонцам и курьерам. — Из трофейных, как вы сами понимаете.

— Поклянитесь, виконт, что эта карета никогда не принадлежала английской королеве, — потребовал д'Артаньян, восторженно осматривая вместе с Шевалье свалившийся с неба транспорт. — Иначе я просто не сяду в нее. Такая карета недостойна наших мушкетерских седалищ.

— Испанскому королю она тоже не принадлежала, — с убийственной серьезностью объяснил де Морель. — Хотя и реквизирована квартирьерами у испанцев.

— Значит, до Парижа едем в карете? — озабоченно спросил Шевалье. — Обычно я стараюсь обходиться без карет. Иногда и без лошади. Ночую тоже не в заезжих дворах. Странствующему летописцу, как и цыгану, нельзя привыкать к удобствам и всяческим негам, иначе он теряет всякое пристрастие к путешествиям.

— На сей раз вы не успеете потерять его, господин Шевалье, — заметил де Морель. — Карета нам дарована лишь до Компьеня.

Все рассмеялись. Успокоенный этим сообщением, Шевалье бережно положил в экипаж татарский лук, колчан и кожаную пастушью сумку, потом втиснулся сам. Причем садился он настолько неуклюже, что д'Артаньян поневоле улыбнулся: «А ведь он действительно разучился ездить в каретах».

— Знаете, как украинские казаки закаляют свое тело? — не дал им позубоскалить Шевалье. — Раз в неделю вымачивают его в очень соленой воде. Такой, что кожа грубеет и становится невосприимчивой ни к холоду, ни к хворям. Говорят, они переняли этот способ у татар. Но, возможно, все наоборот: татары у них, — повел свое повествование странствующий летописец таким непринужденным тоном, словно продолжал рассказ, прерванный в таверне. — Татары ведь никогда не были охочи до мытья. В походе казаки не признают никаких шатров: спят на голой земле. Но, что самое странное, — завидев, что на них движется лавина турок или закованная в железо польская конница, казаки, в большинстве своем не признающие ни щитов, ни панцирников, не только не ищут способа хоть как-то защитить свое тело, но и снимают рубахи, чтобы идти в бой оголенными по пояс.