Всё было обычно более или менее одинаково, каждый её приезд. Встреча на полутёмном Ленинградском (я в кепке на глазах, чтобы не узнали), проход по перрону до «Волги», охранники вокруг, уселись в машину, ride через тёмный ещё город, и мы у меня. Вино и еда на кухне, затем переход в большую комнату в кровать. Сотрясение кровати… Я целомудренно не стану предавать гласности то, что является личными воспоминаниями, а тогда было личными ощущениями. Скажу только, что худое, жилистое тело подростка было твёрдым, но упоительно было её подчинять.

В один из приездов был мороз, я помню, а она всё в той же курточке, только платок на шее намотан, мы поехали в Третьяковку. Доехали на «Волге», однако не вплотную, запарковались чуть поодаль. Даже в те пять-семь минут, что мы шли до Третьяковки: она, я и охранники, — мы успели отчаянно замёрзнуть. Несмотря на то, что мой бушлат был много теплее, чем её курточка. Она, по-видимому, обладала ещё незаурядной нервной силой.

В Третьяковке было тепло и людно. Я купил всем билеты, и мы пошли раздеваться. Нам выдали синие бахилы из пластика на резиночках, которые нужно было одевать на обувь. Такие бахилы обычно выдают в больницах и клиниках. Мы сели на скамейки и натянули бахилы.

— Какое странное русское слово «больница», — сказала она, выпрямившись — строгая, как маленькая щепка в бахилах.

— Это место, где люди претерпевают боль и где другие люди пытаются избавить их от боли. В больнице всё устроено вокруг боли. Ты тоже, как и я, наткнулась на слово «больница», натягивая эти синие бахилы?

— Ну да…

Тётушки-смотрительницы музея, пошептавшись, прислали ко мне делегацию с просьбой дать им автографы. На музейных программках. Я учтиво дал. Музейные тётушки никогда не меняются, сколько я их помню, с шестидесятых годов прошлого века они всегда одеты и причёсаны так консервативно, как английская королева, застыв навеки в стандарте.

Она очень старательно, картину за картиной, стала осматривать экспозицию. В тот день не было специальных выставок, а если были, мы на них не пошли, мы прошли дорогой обычных экскурсантов по залам художественного музея, дорогой народа, который поздно пришёл к живописи. Во времена, когда у нас появились первые светские живописцы, весь мир уже успел создать за столетия десятки тысяч картин и набить ими свои музеи. Она стояла, подростком, в сереньких застиранных джинсах и кофточке, сероглазая, совершенно мне чужая… Перед полотном Брюллова…

Тут я остановил свою мысль. А кто мне не чужой? Бультерьерочка была мне когда-то не чужой, потому что мы разделяли вместе некие ритуалы, общепрожитые моменты. Пока я был в тюрьме, эти ритуалы разрушились, воспоминания о моментах поблекли, прервалась живая связь… Варя обернулась. Я подошёл к ней и незаметно для охранников погладил её по попе. Но охранники, работающие со мной годами, заметили мою скупую ласку. «Поедем домой?» — поняла она. Экспозицию мы всё же досмотрели. Зал Врубеля тогда только ещё учредили и оборудовали, но главный «Демон» уже висел под потолком и глядел на нас вниз дерзкими глазами…

Стремление к телу юной женщины не порочно, ну никак! Порочным и противоестественным является как раз стремление к телу пожилой женщины. В мои парижские годы, помню, был особый отрезок улицы Сент-Дени (тот, который совсем близок к rue de Rivoli), где торговали своим телом «тётки». Несколько раз я сам, своими глазами наблюдал, как к коренастым упитанным тёткам в шерстистых пальто подходили юные мальчики и тридцатилетние мужчины, и поторговавшись, уходили вместе. Можно было только головой покачать…

Мы сидели с Варенькой на заднем сиденье «Волги», и я ей рассказывал про окрестности. Яуза тянулась холодной канавой вдоль. Водитель Стас и охранник Михаил на передних сиденьях безучастно перекидывались скупыми словами о чём-то своём. Вероятнее всего, обсуждали диапазон действия раций, которые мы только что купили. «Волга» свернула с набережной и теперь взбиралась вдоль монастыря к суду.

— Налево средневековый Спасо-Андрониковский монастырь, основан в XIV веке, когда-то здесь были фрески Андрея Рублёва, однако они были сбиты при первых Романовых по невыясненным причинам. Впереди — Лефортовский суд, место моих мук. Вот сюда, смотри, — заезжает автозак, вот в эту ограду.

— Тебя здесь судили? — серые глаза любопытно впиваются в застеколье.

— Меня привозили сюда дважды, чтобы рассмотреть ходатайство моего адвоката о смене меры пресечения. Мы были уверены, что не сменят, какая там может быть подписка о невыезде, когда у меня были обвинения по статьям 205-й, терроризм, и 208-й, создание незаконных вооружённых формирований, это только две, но нам с адвокатом нужно было привлечь внимание к моему делу. Потому я ехал сюда без надежды. Первый раз меня ожидала здесь толпа нацболов, кричавших: «Наше имя — Эдуард Лимонов!» Потому второй раз конвойные привезли меня сюда рано-рано, первым, и даже не въехали в ограду. Сержант приковал меня к себе наручниками, ещё один сопровождал нас с автоматом, и по зелёной траве, был август, меня повлекли в подземелье суда.

— Почему в подземелье?

— Потому что так называемые «боксы», где обвиняемые ждут, когда их вызовут на процесс, находятся в подвальном помещении. Там только что сделали тогда ремонт, заляпали стены цементной «шубой», и я просидел там целый день в эротических галлюцинациях, один. Ко мне нельзя было никого сажать с моими статьями.

— Эротических?

— Сейчас объясню. Подвал суда, казалось бы, неподходящее место для эротических галлюцинаций, но обстоятельства сложились так. Я был один в подземелье. Внезапно дверь открыл майор милиции. Он сказал, что если я хочу повидаться с близкими, то он может это устроить.

«Вы понимаете?» — сказал майор и потёр двумя пальцами правой руки третий палец. Я сказал, что да, хочу, вот только появится мой адвокат, он решит этот вопрос, я хочу повидаться с моей гражданской женой.

— И что, повидался?

— Она не пришла, её сбила машина. Она потом ходила на костылях. Она не пришла, а я сидел, вдыхая свежие молекулы цемента и фантазировал о ней, о том, как я её «познаю» в этом боксе, на вонючей лавке. С ума можно было сойти!

— С ума можно сойти! — прошептала Варенька, всё поняв и по-девичьи прочувствовав.

А потом ей позвонил её «немец» и устроил ей мужскую истерику.

— Чего он от тебя хочет? — осведомился я после того, как они попрепирались по телефону.

— Хочет, чтобы я приехала… — сказала она внезапно на басовой ноте. — А я не пошла за визой, потому что поехала к тебе.

— Если ты ему так нужна, пусть он женится на тебе, и тогда ты будешь сидеть с ним бок о бок всю свою жизнь…

Она вздохнула.

Я знал, почему она вздыхает. Я ей ничего не предлагал, а если бы предложил, то ещё большой вопрос, согласилась ли бы она. Мне было уже столько лет, что предлагать девчушке в двадцать лет руку и сердце пошло. Впереди у меня не было такого длительного коридора будущего, как у неё. Даже если бы в нас вдруг пылала бы дикая любовь друг к другу, что я мог ей предложить? Несколько лет вместе. Думаю, она бы не согласилась.