Стон повторился.

Теперь Киричаев ясно слышал — плачет женщина.

Послышались чьи-то шаги. В комнату тихо вошел Мамбет.

— Ты что, Мамбет?

— Це-це-це! — защелкал старик языком, положив кисет на круглый столик, — Садись, Али. Кури!

Оба сели на войлок около столика, освещенного луной, скрестили по-восточному ноги.

— Как дела, Мамбет?

Мамбет снова щелкнул языком.

— Слава богу. Немножко живем, немножко нет. — И он замолчал, зализывая цигарку и загадочно улыбаясь.

— Говори яснее, отец.

— О, много надо говорить, одной ночи мало, три тоже мало, и месяц тоже будет мало. Теперь день больше дает, чем раньше год давал.

Снова донесся женский плач и умолк.

— Что это?

— Это плачет русская девушка. Ее привели вчера. Она видела тебя в окно, когда ты сдавал свое оружие.

— Кто она?

— Не перебивай меня, если хочешь, чтобы я рассказал все.

Старик глубоко затянулся, не спеша вынул папиросу из мундштука, затушил о донышко бронзовой пепельницы и, посмотрев в окно, продолжал:

— Как только пришли немцы, они передали власть белым и сказали: «Принимайте власть, управляйте, как хотите. Когда нужна будет помощь, скажите, а сейчас нам некогда. Наше дело — на Кубань, советскую власть раздавить».

Где-то совсем близко заорал петух, и показалось, что раздался протяжный истерический крик человека.

— Фу!.. Ты слышал, чтобы птица так кричала? — сказал старик, весь вздрогнув. — Нехороший крик… Вон там у нас, за стеной, немцы и белые убивали людей… убивали татар. Аллах, как их мучили! Большевики, говорят. Не знаю, какие они там большевики. Они из простого народа. Один, наш татарин, в грудь ранен на румынском фронте, Ибрагим Мамбетов звали его. Говорят — комиссар. Больной был, не мог бежать, чахотка у него… Как он, бедный, кричал! Звезды на груди резали! Мне все кажется, что он кричит…

Мамбет посмотрел через окно во двор, глубоко вздохнул и продолжал:

— Ну вот, дело такое. Приехал ваш Абдулла Эмир из Симферополя — и я тоже с ним приехал сюда, — смотрит: половины экономии нет, скотину крестьяне поставили себе в сарай, сбрую разобрали, экипажи развезли, половину овец тоже взяли, землю поделили, хутора отдали бедным солдатам и инвалидам. Сердился Абдулла Эмир. Ходит и все говорит: «Избавь, аллах, меня от революции». И, помню, целый день это говорил он. А потом заявил всем, кто остался у него работать, чтобы слов «революция», «свобода» и «большевик» и в помине не было. И еще он призывал всех: «Будем ремонт делать, восстанавливать хозяйство, отбирать все, что забрали крестьяне». И дал приказ деревням — в три дня все вернуть, что взято… Кто вернул, а кто нет. Прямо говорили: «Советская власть нам дала, мы ничего не знаем». Кто не возвратил — арест. И в город, в тюрьму, большевиками их считают.

— А если скотина сдохла или продана, как поступают с такими?

— Арестовывают несчастных.

— Тебе, отец, жалко этих людей? — спросил Киричаев, глядя старику в глаза.

Тот замялся и, подумав, ответил:

— Да, жалко. Я только тебе это говорю, знаю, что ты никому не скажешь.

— Никому, — подтвердил Киричаев. — Значит, крестьяне недовольны своим господином? Советской власти хотят?

Старик едва слышно сказал:

— Как же будут довольны, если добро отбирают? За сестру двоюродную я сам просил Абдуллу. И что же ты думаешь — плети заработал. «Красными дышит муж твоей сестры, — говорит Абдулла, — и ты хочешь, чтобы я ему дарил телку? Скажи спасибо, что пули не подарил ему».

— Тебя били?

— Да… заработал на старости. Тверда у Абдуллы рука. — Старик заплакал, губы его дрожали под снежными усами. — Не стоит об этом говорить, я уже старик… Один бог знает, сколько было всяких беззаконий. Я своими глазами видел, что творилось в Симферополе… в Бахчисарае… Наши татары вырезали своих русских соседей, их детей, женщин… За что, спрашивается? Душа моя, Али, горит ненавистью к Абдулле. Я тебе тихо скажу: он много убил людей и нашей веры, убивал татар! Ходит слух, что в Алуште всех советских расстреливал… Да, он там был, я знаю… Это плачет девушка — дочь Березко. Отец не пожелал сдать снасти. Он забрал всю ватагу… сорок пять человек… Все погрузил в лодки и ночью уплыл на Бердянск, к большевикам.

— В Бердянске большевики?

— Да, так говорят. Туда бежал Березко. А дочь не знала. Пришла сюда… Абдулла Эмир запер ее… Она — заложница. Когда вернут лодки и сети, тогда ей свобода… Очень хорошая девочка…

— Ее охраняют?

— Дверь на замке.

— Ты выпусти ее. Жалко… — вдруг попросил старика Киричаев.

…Луна спускалась все ниже и ниже. Удлиненные тени деревьев сгущали мрак.

Старик Мамбет вышел на крыльцо, прислушался. Заливистое пение петухов предвещало приближение рассвета. Мамбет спрятал шкворень в рукав, спустился с крыльца. Достигнув домика, остановился и посмотрел в решетку окна. До слуха его донеслось легкое дыхание спящей. Мамбет зашептал:

— Эй, кыз, раскрывай глаза и беги скорей к своей мама!

Аня, видимо, крепко спала.

— Бедненькая Аня, я правду тебе сказал, — уже громче проговорил старик, — скоро надо, скоро… лети, как птичка, я двери тебе открываю сейчас…

Послышались чьи-то тихие шаги. Старик обернулся. Киричаев спрятался за угол домика.

Аня проснулась. Ей показалось, что шептал Петька Шумный. «Наверно, приснилось», — подумала она, открыла глаза, прислушалась… Тихо….

Киричаев приблизился к окну.

— Мы други твоего отца, — проговорил Али. — Ты видела, что я вчера пришел сюда… Я тебе даю свободу, скорей тикай.

— Я боюсь, — раздался голос Ани. — Уходи, я никуда не пойду. Я кричать буду!

Киричаев вздохнул, отошел. Старик звякнул шкворнем, вошел в домик и быстро вернулся.

За ним вышла Аня. Лунный свет осветил ее испуганное, бледное лицо.

Миновав журчащий фонтан, они свернули в гущу сиреневых аллей. Киричаев крадучись последовал за ними.

Старик проводил Аню до ограды и сказал:

— Здесь, за широкой стена, твой свобода. Иди, только смотри часто на сторона.

Старик пожал своими жесткими руками нежную руку Ани, и она, шурша по траве, покрытой блестками росы, быстро исчезла.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Генерал Гагарин учредил в городе контрразведку и во главе ее поставил калединца, крупного помещика, капитана Цыценко.

Его все знали в городе. Люди, увидев издали капитана, его глубоко запавшие черные глаза и бычью шею, старались избегать с ним встречи.

Власть Цыценко была неограниченна.

… Цыценко взял свой тяжелый бювар с золотыми застежками и монограммой, преподнесенный ему в день ангела, и поехал на доклад к генералу.

Гагарин, в ночной длинной рубахе, в мягких комнатных туфлях, метался по большой комнате и курил сигару. В большие окна, выходившие на море, вливались