камере комендатуры остался избитый, с распухшим лицом Петька Шумный. Он тоже было пробовал бежать, но не мог — ноги его не держали.

Полковник спросил Петьку:

— Почему же ты, разбойник, не убежал?

— Зачем мне удирать? Я ничего не украл, никого не убил, сижу здесь напрасно и думаю: все равно выпустят.

— Скажите пожалуйста, какой порядочный, — проговорил полковник, почмокав губами. — В камеру!

Вскоре мать добыла у рабочих завода, на котором раньше работал Петька, справку о его хорошем поведении и ходатайство о передаче на поруки. Механик Евсеич, узнавший о судьбе своего крестника, тоже заручился от команды «Юпитера» ходатайством. Евсеич был известным в городе человеком. В глазах полковника и даже самого генерала Гагарина он был, можно сказать, благонадежным человеком. Петька был освобожден.

Евсеич сразу же забрал его к себе на судно и зачислил на старую должность — машинистом второго класса. И вот, опустив разбитую голову, Петька шествовал за низеньким, сухоньким старичком и выслушивал его сердитые наставления:

— Наука — не лезь куда не следует… Я из тебя человека хочу сделать. Ты еще мальчишка, а уже звание машиниста имеешь. До двадцати лет я из тебя механика сотворю. А твои большевики что сделали? До тюрьмы довели! Срам, срам! Ко-мис-саром захотелось быть!

Петька умоляюще прошептал:

— Крестный, мне тяжело идти… ноги подкашиваются… Евсеич нежно обнял его и гневно сказал:

— Господи, на кого ты похож! Что они с тобой сделали, негодяи?!

Медленно поднявшись по высокому трапу, Шумный сел на нагретую солнцем крышку трюма, обтянутую брезентом. Его появление на пароходе было встречено возгласами удивления и радости:

— Смотри — Шумный!

— Петя!

— Жив?..

Подходили матросы, здоровались, обнимали. Здесь у Петьки было много знакомых: с одними он плавал, с другими встречался в различных портах.

— А ну, покажите мне Петьку, этого сукина сына! — раздался громкий, протяжный бас.

Шумный увидел перед собою высокого толстого человека, одетого в белый китель с золотыми морскими пуговицами, в большой белой фуражке, на которой красовался золотой «иконостас».

Это был капитан Дубровский.

— Ну, здравствуй, малыш! — сказал он, глядя на Петьку сверху вниз.

— Здравствуй, товарищ…

— Стой, стой! — капитан поднял руку.

— Извиняюсь… Здравствуйте, господин капитан!

— То-то же! — заметил Дубровский и наставительно добавил: — Ты знай, милок, где находишься.

Едва успел капитан отойти, как матросы, машинисты, лебедчики, кочегары окружили Шумного и забросали вопросами про своих знакомых.

Петя говорил, что он ничего не знает и случайно попал в тюрьму…

Евсеич высунул голову из окна своей каюты и позвал Петьку.

— Вот тебе белье, мыло, иди в душ, а потом и в кубрик, займешь старое место. Вечером получишь свою робу, она хранится у меня.

Едва только Шумный хотел открыть дверь, чтобы идти мыться, как вахтенный матрос сообщил, что пришла его мать. Петька растерялся, увидев ее бледное, измученное лицо. Он бросился к матери, обнял ее, скрестив, как когда-то в детстве, руки на чуть сутуловатой, худой ее спине.

— Довольно, не плачь, мама… Хватит…

Мать, вытирая концом платка красные глаза, повторяла:

— За что же они тебя?.. Зачем же бить? Ироды…

Осунувшиеся плечи матери вздрагивали, она то и дело бралась за концы платка и наставляла:

— Слушай Евсеича. Он добрый человек. Божественный человек… Каждому отцом может быть.

— Нет, мама, — ласково сказал Петька, — божественный Евсеич бедную и тяжкую твою жизнь не исправит.

— Опять за свое! Прошу я тебя — выбрось ты все это из головы, живи, как люди живут. — Мать с тревогой посмотрела в глаза сыну и сердито воскликнула: — Петька, не смей!

А потом ласково, умоляюще добавила:

— Неужели ты опять будешь стоять на своем?

Петька улыбнулся и опустил голову.

— Завтра снимаемся в Мариуполь за углем.

— Да будет воля божья, — сказала мать. — Береги себя, Петя.

Она протянула сыну беленький, опрятно свернутый узелочек.

— На вот, отец прислал кефали и скумбрийки, особо для тебя навялил… Поправляйся, сынок. Там и носки твои старые я поштопала. Порвешь — привези обратно. Страсть как хотел тебя повидать отец!

Сойдя с парохода и шагая по молу, мать часто останавливалась, поднимала голову и смотрела наверх, туда, где стоял ее сын.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Али Киричаев происходил из рода горных чабанов. С семи лет он остался сиротою и попал в имение, принадлежавшее богатому мурзаку — помещику — Абдулле Эмиру. Имение находилось в двадцати верстах от города, между скалами, у берега Азовского моря.

Абдулла Эмир приютил мальчишку. Ничего в жизни маленький Али так не любил, как объезжать диких лошадей. Али умел, взнуздав, одним прыжком вскочить на лошадь и носиться по залитой ласковым солнцем степи.

Вскоре Али появился на скачках, которые два раза в год устраивались во время праздников куйрам-байрам и ураза-байрам.

Любительская борьба на поясках также увлекала его. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, он не имел соперников в этой борьбе.

Как-то хозяин предложил:

— Ну, Али, давай со мной поборемся, что ли?

— Давай, хозяин, если не шутишь, — ответил Али.

В одну минуту Абдулла был опрокинут через голову и так ловко брошен на землю, что на одном его ботинке не оказалось каблука.

Не принято наказывать победителя в борьбе, и Абдулла не рассердился на Али, нет, хозяин объявил Али своим другом и братом. Во время больших праздников Абдулла сам выводил Али в круг и гордо обращался к публике:

— Вот мой брат. Кто поборет его три раза подряд, тому дарю пару любых рысаков из моего табуна.

Начиналась борьба. Сыпались деньги на кон, шумела молодежь, приветствуя борцов. Это было самое лучшее и самое веселое зрелище на празднике…

Но в жизни бывают не только праздники. В знойный день 1914 года Али услышал зловещее слово «война». Абдулла остался дома пить вино за победу царской армии, а Али пришлось стать кавалеристом лейб-гвардейского гусарского полка. Но война заставила Али подумать о многом. И Али дезертировал с фронта.

Теперь, перевезенный на лодке через пролив, Али снова попал на родину. Горы, леса, синеющие долины пробудили в душе еще большую любовь к своей земле. Идя по степи, Киричаев начал думать о том, что самое трудное в человеческой жизни — это делать хорошее дело и самое легкое — творить плохое. Но почему у людей бывает так, что, делая хорошее, они думают, будто делают плохое, и, наоборот, делая плохое, считают это плохое хорошим? Почему люди разделились на партии? Большевики — за правду, за народ, за свободу. Меньшевики говорят, что они тоже за правду и за народ. Эсеры кричат, что они за