Подорогин еще раз взглянул на подробно и жирно выведенный номерной знак, вернулся в гостиную и набрал номер своей голосовой почты.

Новых сообщений было три. Два холостых, с записью уличного шума и выдоха в трубку, последнее — с усталым и рассудительным голосом Леонида Георгиевича Уткина: «…один… По моему глубокому убеждению, Василь Ипатич, вам следует быть более внимательным к этим совпадениям. Будьте здоровы».

На следующий день Подорогин проснулся в начале второго пополудни в таком состоянии, что снова пришлось вызывать скорую. Подушка была испачкана слюной и зеленкой. В микроволновой печи стоял глиняный котелок с застывшими котлетами.

Бригада, вызванная по вчерашнему «прямому» номеру, приехала через десять минут. Подорогину сделали обезболивающий укол и перевязку. Он хотел расплатиться, но санитары категорически отказались от денег, пояснив, что вызов уже оплачен. Они лишь забрали ампулы с промедолом. Подорогин попытался поесть, но его тотчас стошнило. Умывшись, он выпил теплой минеральной воды без газа. Он делал аккуратные, мизерные глотки и почему-то был уверен в том, что вода поступает не в желудок ему, а в раздавшуюся, горячую пустоту в затылке. За весь день, намучавшись головной болью и животом, он смог дозвониться только до Ирины Аркадьевны. Секретарша, треща бумагой, сообщила, что Санёк не вышел на работу после скандала в бухгалтерии, где ему отказались компенсировать сто долларов, якобы истраченные на представительские цели, что раз пять или шесть звонил Тихон Самуилыч, что пункт видеонаблюдения по-прежнему закрыт, на выходе поймали двух воришек, а с восточной стороны разбили витрину камнем, завернутым в тетрадный лист с неприличной надписью.

— С какой? — спросил Подорогин.

— Что? — не поняла Ирина Аркадьевна.

— С какой надписью?

Секретарша замолчала. В трубке что-то пощелкивало.

— Ну? — потребовал Подорогин.

— За… Родину, — ответила Ирина Аркадьевна.

Несколько секунд он чего-то ждал, слушал эфирные помехи, затем, стараясь не сорваться на крик, сказал в микрофон:

— Дура, блядь! — и со всей силы ударил трубкой по рычагу, отчего аппарат с грохотом полетел на пол.

Наталья пришла поздно вечером, от нее тонко пахло перегаром.

Подорогин сделал вид, что поглощен программой новостей. Наталья несколько раз прошла мимо него в спальню и обратно, потом присела перед ним на корточки и, обхватив вокруг шеи, поцеловала в губы. Он молча смотрел в ее влажные, внимательные глаза. Усмехаясь, она как будто готовилась что-то сказать, но передумывала в последний момент, коротко выдыхая носом. Потом, оставив ему аптекарский пакет с таблетками и пузырьками, закрылась в спальне и уже не показывалась оттуда. Подорогин, перейдя в кабинет, лег на диване и накрылся пуховым одеялом.

Неделя, как ни странно, прошла спокойно. Она даже обошлась без неприятностей, которых следовало ожидать — банк не арестовал счетов «Нижнего», санэпидемстанция не выписала новых постановлений и штрафов, прокуратура вообще как в воду канула. У Подорогина поджил затылок и были сняты швы, так что громоздкую повязку сменил антисептический пластырь. Правда, для этого пришлось обрить не только дополнительные окрестности ранения, но и голову целиком. Теперь даже в помещении Подорогин не снимал черной вязаной шапочки и, со слов Шивы, сделался похож на героя Джека Николсона, шалопая-бунтаря из фильма «Полет над гнездом кукушки».

Грянули крещенские морозы. Дымчатые и пустынные утра, казалось, лишь едва расширялись солнцем и бегущей от холода, плоско парящей толпой, чтобы тотчас схлопнуться синей, подбитой фонарями мутью. Город привычно и предусмотрительно загрипповал. В какой-то из этих коротких, как школьная перемена, дней в кабинет к Подорогину попросился человек, назвавшийся через Ирину Аркадьевну Щаповым. Подорогин переспросил фамилию. Ирина Аркадьевна неуверенно повторила.

— По поводу?

— Говорит, по личному. — Даже сквозь трескучий динамик громкой связи в голосе секретарши слышалось недоумение.

Подорогин сплющил в пепельнице окурок и помахал рукой, разгоняя дым.

— Хорошо.

Лицо вошедшего показалось ему знакомым. Защемив дверью пальцы, Щапов встряхнул ими, но тотчас сунул под мышку и поклонился:

— Петр. Сосед. Бывший ваш. Ну… помните, с первого?

Подорогин молча кивнул, сдвинул пепельницу в угол стола и с деланной заинтересованностью стал пролистывать ежедневник.

Петра Щапова, несмотря на то что имя и фамилию его слышал впервые, он, конечно, помнил. Он даже помнил определение Натальи (лингвиста по образованию), данное суетному, докучному и всегда изнуряюще, как-то агрессивно льстивому соседу: дачный архетип. Только что купленный Подорогиным «лендровер» Щапов величал ему при встречах отчего-то «японской ласточкой» и даже порывался бесплатно мыть машину, пока однажды в подпитии Подорогин не наорал на него.

Сидя сейчас на краю стула в расстегнутом пальто и комкая упертыми в колени руками мокрую ушанку, Петр Щапов смотрел в пол перед собой, что-то бормотал под нос и был похож на засыпающего у проруби рыбака.

Подорогину позвонили из бухгалтерии. На минуту он отвлекся от посетителя, а когда снова взглянул на него, то увидел, что ничего не изменилось: Петр Щапов сидел в прежней позе и смотрел в прежнюю точку в полу перед собой. Разве что бормотания его стали громче и под шапкой зажглись капельки воды. Подорогин хотел позвать его, спросить, что ему нужно, но догадался, что Петр Щапов уже давным-давно приступил к изложению своей просьбы. Еще какое-то время спустя, ощутив запах сильного перегара, Подорогин понял, что его бывший сосед напуган до полусмерти.

— Алё, алё, приятель! — Подорогин похлопал по столу ладонью, однако Щапов, подняв на него совершенно безумные, невидящие глаза, взмахнул шапкой, снова уставился в пол и продолжал бормотать.

Подорогин встал из-за стола и зачем-то взял в руки ежедневник. Взбалмошным, чудовищным вихрем завертелись мысли о дочках и Наталье, — мысли, которых, впрочем, он не запомнил ни одной.

На ватных ногах он обошел стол и встал перед Щаповым. Тот посмотрел на него, вздрогнул всем телом, с воплем подался назад и стукнулся затылком о стену. Подорогин наступил на его брошенную шапку и что-то тихо сказал. Он не слышал ничего, даже звука собственного голоса, и тем не менее продолжал говорить. Всплывшее в дверях белое лицо Ирины Аркадьевны, ее вытаращенные глаза заставили его замолчать, и только тогда, с болью в связках и с ощущением капелек слюны на подбородке, он понял, что все это время орал что было сил. Он услышал свое тяжелое дыхание и скрип стула под Щаповым, который все еще заслонялся от него локтем. Учинив над собой неимоверное усилие, Подорогин аккуратно кивнул Ирине Аркадьевне, вытер подбородок, одернул рукава и вернулся за стол.

Ирина Аркадьевна скрылась за дверью.

Петр Щапов сидел с прижатыми к груди кулаками.

В приемной закачалось стекло шкафа. Подорогин, вздохнув, снова одернул рукава и последовал за секретаршей.