него не вторая жена, а третья? А я – ребёнок от секретного второго брака, то есть она мне – мачеха? Это бы многое объяснило.

Сухо щёлкает замок, и я тащусь по коридору. Когда-то давно родители смотрели ужастик про обгорелого маньяка с ножами на пальцах, а я не спала – пряталась за дверью и подглядывала. И был там особенно страшный момент, когда посреди школьного коридора стояла мёртвая девушка, завёрнутая в полиэтилен, а потом упала, и невидимая сила потащила её по полу. Вот так же я волоку себя на кухню, чтобы попить воды. И, кажется, даже различаю шелест целлофана, который трётся о линолеум.

Нет, я иду ногами. На мне вчерашние грязные джинсы, измятая футболка. Даже с заложенным носом чувствую кислый душок от неё. Значит, не переоделась, так и заснула.

В кухне горит электрический свет. Мерзкий, острый. Ма стоит ко мне спиной, что-то нарезает. Нож бьётся о разделочную досочку с оглушительным дробным стуком. На Ма домашнее платье и шлёпанцы с невысокими каблуками-рюмочками, этот стук – как будто её каблуком в мой левый висок. Берусь за ручку чайника, чтобы налить тёплой воды, но он слишком тяжёлый. Чайник грюкается обратно на плиту, Ма вздрагивает, резко оборачивается и начинает орать:

– Ты что творишь?!. Перепугала до смерти!

– Гр-р-рх, – хриплю я, гортань словно кромсают напильником.

– Прокашляйся, – требует Ма.

Не могу. Одной рукой держусь за шею, второй показываю на чайник.

– Чем от тебя несёт? Гадость! Ты что, пила вчера?!.

– Хр-р-р… – Дай воды, тупая курица!

Ма наконец понимает, что ничего не добьётся и раздражённо хлопает дверцей шкафчика. Достаёт чашку, наливает тёплой воды и протягивает мне.

Тихонько, мелкими глотками, вот так.

– Я заболела, – голос у меня низкий, чужой. – Налей ещё, больно.

Она дёргает головой, словно прогоняет муху, и поджимает губы. Но снова наполняет чашку. Потом трогает мой лоб и отдёргивает руку:

– В постель, – командует Ма. – Быстро!

А потом я сплю. Опускаюсь на дно круглого аквариума и замираю там, чуть шевеля плавниками. Вокруг тёмная вода, плотная, приятная. Иногда через неё пробивается голос Ма, хватает меня и вытаскивает на поверхность. Глотаю таблетки, давлюсь тёплым чаем и снова погружаюсь в тишину. И так раз за разом.

– Давай, просыпайся. Я бульон принесла, слышишь?

С усилием разлепляю один глаз, потом второй. Мягко горит ночник, шторы задёрнуты. Провожу языком по пересохшим губам, будто древесную кору облизываю.

– Во-о-от, молодец. Приподнимись.

Ма помогает, тянет подушку вверх, чтобы я могла опереться на неё спиной.

– Возьми чашку.

Двигаю край одеяла, достаю руку. Она удивительно тонкая и слабая. И вторая такая же. Не руки, а бледные лапки. Но чашку держат.

– Пей. Нет, надо! Хоть половину!

И снова таблетки. Градусник противно холодит подмышку.

– Ну, как? – спрашивает из дверного проёма отец.

– Вроде получше. Только бы не вирус, она же меня заразит, – драматично шепчет Ма. – А я в положении!

– Иди, я тут сам. И посуду помою. Отдохни.

Ма только это и надо.

Отец присаживается на край кровати и грустно качает головой:

– Угораздило же тебя.

– Это да, – хриплю в ответ.

– Очень плохо?

– Нормально.

Он молчит. Я не вижу его лица, только углы и тени. Это из-за ночника. Пауза затягивается, чувствую, что начинаю проваливаться в сон, когда отец вдруг говорит:

– Ты уже знаешь, что у нас с мамой будет ребёнок?

– Угу.

– Что думаешь?

– О чём?

– Об этом. О нас.

Интересно, а вы о чём думали, когда не предохранялись? Точно не обо мне.

– Ничего.

– Совсем? – не отстаёт отец. И снова замолкает, стараясь подобрать верные слова. – Может, тебе неприятно, что так вышло?

Опять за меня цепляются жалкие беззащитные ручонки. Ему очень нужно, чтобы кто-то одобрил, убедил, что всё правильно, что младенцы – это всеобщее счастье. Только я при чём? Хоть сейчас отвяжитесь.

– Я смирилась, – говорю. – Буду спать.

– Да, отдыхай, – подхватывается отец, но не выходит, кладёт что-то на стол. – Я тебе плеер принёс. Хороший. Парень в магазине сказал, что у этого самый чистый звук. И диск при ходьбе не соскакивает. Даже бегать с ним можно. Наушники подобрали удобные. В общем, потом сама посмотришь.

– Дай сейчас.

– А диск?

– Там, на полке. Возьми любой.

Он отворачивается, перебирает пластиковые коробочки, щёлкает одной. Пару минут возится с плеером, потом кладёт его возле моей руки и надевает на голову наушники.

– Хорошо?

Киваю и закрываю глаза. Замечательно.

«Я исполняю танец на цыпочках, который танцуют все девочки», – поёт Настя Полева, и я танцую вместе с ней. Я танцую всю ночь, а утром хочу много еды, чая и на улицу.

22

Джим смеётся. Странно слышать его заразительный громкий смех в моей унылой комнате. Странно и здорово.

Джим позвонил утром, Ма сказала, что я болею и к телефону не подойду. Потом заглянула ко мне. Я смотрела, как она вещает, но не спешила снимать наушники. Ма открывала рот под разухабистое: «Эй, ямщик, поворачивай к чёрту, новой дорогой поедем домой!» Хорошо получилось, лучше тухлых юмористических программ по телику. Жаль, недолго. Музыку пришлось выключить, чтобы узнать о надоедливых звонках и о том, что из дома она меня не выпустит, пока не вылечит до конца. Ну да, конечно.

После обеда Джим позвонил снова, а потом понял, что легче прийти. Могла ли Ма его не впустить? Нет, никаких шансов. Потому что Джим заболтает кого угодно. Она и сама не поняла, как высокий громкий парень оказался в прихожей, быстро расшнуровал берцы и сбросил косуху, будто так и надо. Ма уставилась на портрет Легенды на его балахоне и на ярко-красную надпись «Дурень».

– Кто из вас? – чуть заторможенно спросила она.

– Что? – не понял Джим.

– Дурень. Кто из вас: ты или вот этот на картинке?

– А-а-а! Мы оба, – Джим тряхнул волосами и добил её лучезарной улыбкой.

Он рассказал, что, пока меня не было, наши тусовались на квартирнике у панков. Все, кроме Спринги, которая зачастила к Тим Санычу. Каша бесится, потому что не может понять, что у них за тайны. А она только глаза под лоб заводит и многозначительно усмехается. Бабка Будды познакомилась с Кратким и Эмани, и те заторопились в Москву. Собираются отчаливать на днях. Сам Джим раздобыл умопомрачительную музыку, группа называется «Ленинград». Сплошная нецензурщина, но не гопота какая-нибудь, а реальное веселье. Нет, диска нет, только кассета. И слушать надо по-тихому.

Принесли из кладовки маленький кассетник, зарядили, приникли к колонкам. Так и вышло, что я начала подхихикивать, а Джим хохотать в голос.

– У вас всё нормально? – заглядывает