в комнату Ма. Словно мы не смеёмся, а орём друг на друга и ломаем мебель.

– Музыку слушаем, – нажимаю «стоп» и делаю скучное лицо.

– А что так тихо?

– Это Янка, Ма, включить погромче?

– Нет, спасибо. От её воя хочется удавиться, – Ма ещё раз подозрительно оглядывает комнату и прикрывает дверь. Неплотно, оставляет щёлку. А то мало ли что.

– У неё такой вид, будто я тебя съем, – хмыкает Джим.

– У неё такой вид, будто она сама наелась. Лимонов. Или напилась уксуса, – поправляю я. – И так всегда, без праздников и выходных. Противно быть такой.

– Не будь.

– Легко сказать, но наследственность – штука реальная, учёные доказали.

Подхожу к окну, отдёргиваю штору и смотрю на первый снег. Он сеется из низкого сумрачного неба, словно пудра, падает в лужи и растворяется в них. Первый снег умирает быстро, такая его судьба.

– Вот и снег, – говорит Джим. В его голосе не осталось тепла, только лёгкая грусть.

Не вижу Джима, но чувствую. Он стоит за спиной, очень близко, но не касается меня. От него пахнет мятными леденцами. Совсем слабо, но я чувствую. И хочу, чтобы он положил руки на мои плечи.

– Рано в этом году.

Да, рано. Хотя я помню, как пару лет назад снег выпал в начале сентября. Деревья стояли зелёные, крупные снежные хлопья падали прямо на густую листву. Ночью. Утром город выглядел так, будто пережил стихийное бедствие. Ветки не выдерживали тяжесть заснеженных листьев. Падали тонкие молодые деревца, ломались стволы старых клёнов и тополей. Улицы были завалены ими. Тот снег истаял уже к обеду, но успел натворить бед. Этот не такой. Он слабенький, обречённый, жалкий.

– Хочешь, я тебя украду? – невпопад спрашивает Джим.

– Хочу.

– Прямо сейчас.

– Нет, я скажу когда, только не подведи, – отшучиваюсь я.

– Обещаю, – не шутит он.

И я думаю, что могу ему доверять. Пожалуй, только ему и могу.

23

Ма ждёт гостей. Стол накрывает в кухне, значит, большой банкет не предвидится. Выплываю из своей комнаты, великодушно помогаю нарезать салаты. Джим ушёл, а мне до сих пор светло. Такой уж он человек.

Ближе к вечеру, в облаке влажного уличного холода и едва различимого аромата оранжерейных цветов является отец. С очередным букетом. Ма уже навела красоту, разложила закуски по тарелкам, запекла кусок отборной вырезки с яблоками и черносливом. Бокалы натёрты и блестят, столовые приборы на местах, полотняные салфетки замысловато скручены, чтобы «как в ресторане». Ма и отец воркуют, даже я слабо улыбаюсь. Не хватает только фотографа, чтобы запечатлеть всё это благолепие для рекламного каталога или просто на память.

– Ой, какая ты молодечик! Как всё красиво! – щебечет Инусик. Она только что вошла, расцеловала Ма в обе щеки, а её супруг вручил букет. Да, ещё один.

Взрослые рассаживаются, пристраиваюсь в уголке. Обычно я их сторонюсь, но сегодня готова сделать исключение.

Ма кокетничает, отказывается от вина, картинно складывая ладошки на животе. Инусик рассыпается в поздравлениях. Её муж пошловато хохмит, называет отца настоящим мужиком и предлагает Инусику тоже поработать над созданием младенца.

– Ну, ко-отя, – тянет она, притворно смущаясь.

Он щерит прокуренные зубы и опрокидывает в себя вторую рюмку коньяка. Я смотрю, как дёргается кадык на жирной щетинистой шее. Котя, надо же. Скорее, рассвиняченный медведь, которого ради смеха нарядили в дорогой костюм и украсили золотыми часами.

– А вообще, это такая радость! – восклицает Инусик. – Правда же?

На волне восторга и алкогольного градуса она поворачивается ко мне:

– Вот и ты стала на человека похожа, причесалась, похорошела. А мы боялись, что начнёшь психовать и вены резать, или что вы там ещё творите, когда выделываетесь?

Откладываю в сторону бутерброд с красной рыбой и сладеньким голоском спрашиваю:

– Кто – мы?

– Вы… – она заглатывает остатки вина из тонконогого бокала, закусывает и продолжает вещать с набитым ртом. – Эти, как правильно? Малолетние панки.

– Панки воняют, потому что не моются, – вклинивается Котя.

– Мы не панки, – я смотрю на него в упор. Инусик дура, на неё жалко и два слова потратить. Он тоже не похож на интеллектуала, но взгляд более осмысленный.

– А кто?

– По-разному. Неформалы.

– И что вы такое необычное делаете? – Котя заинтересовался: тема младенцев ему наскучила, а тут что-то новенькое.

– Ничего не делаем.

– Обычные ребята, – мягко поясняет отец, – как все. Ну, эпатируют, одеваются броско, ничего особенного.

Он что, меня защищает? Адвокат нашёлся.

– Нет, – говорю Коте. – Мы – не все. Мы умнее.

– И скромнее, – поддевает Ма.

Инусик прыскает.

– Значит, ты умнее меня? – уточняет Котя.

Разговор становится увлекательным.

– Скорее всего.

– И почему же?

– Потому что много читаю, слушаю настоящую музыку, общаюсь с мыслящими людьми и не позволяю себе хамских шуток про беременность, – с милой улыбкой говорю я.

– Знаешь, это невежливо, – шипит Ма.

– Зато правда.

– А вот мне интересно, – не унимается Котя. – Почему ты считаешь свои книги правильными и музыку настоящей? И вот этих своих людей – таких же, как ты, да? – мыслящими? Я сейчас мало читаю, а раньше, например, Достоевского и Куприна любил. Это нормальная литература? А джаз тебе как? Тома Вэйтса знаешь? Или он – бездарь?

Котя всё больше распаляется, Инусик и Ма озабоченно переглядываются.

– Ладно, давайте выпьем за здоровье малыша, – предлагает отец.

– Нет, пусть она ответит, – Котя обтирает салфеткой потное лицо, – а потом выпьем. Так скажи мне, самая умная девочка на свете, что такого необыкновенного в тебе и твоих малолетних панках?

– У нас своя культура и философия, – не ведусь на сарказм и продолжаю излучать дружелюбие.

– Да ну? И в чём суть вашей философии?

– В свободе.

– Вы что, в тюрьме? Или вас притесняют?

– Нет, я о настоящей свободе.

– Это как?

Ёлки-палки, разве можно объяснить настолько очевидную вещь? Что ему от меня надо? Ведь и ежу понятно. Свобода – это свобода!

– Сами знаете, – говорю.

– Знаю, – соглашается он. – И тебе расскажу. Ваша свобода – это чужие пафосные слова про смысл жизни, которые вы заучили, как стишки, и считаете признаком ума. Но это не главное. Главное, чтоб костюмчик сидел, так? Куртку с заклёпками, портки дырявые, армейские ботинки, что ещё? А кроме шмотья и песенок, за душой у вас – ноль. Не, ты не обижайся, это нормально, со всеми сопляками бывает. Мы вот в своё время индейцев изображали, как в кино с Гойко Митичем. Изображали ведь? – кивает он отцу.

– Чингачгук Большой Змей? Нет, я шпионов ловил, – отец старше лет на десять. – Разоблачал диверсантов. «Граница на замке! Сдавайтесь, вы окружены!»

– «И вот Чингачгук начинает свой рассказ», –