Настя замолчала. Вновь она не была уверена в истинности этой картинки, но память упрямо рисовала одно и то же – рыжеволосую девушку на обочине дороги. Она стоит, засунув руки в карманы куртки, и смотрит на проезжающую машину, в которой сидит Настя. И словно под воздействием этого взгляда водитель внезапно падает грудью на рулевое колесо, а мотор глохнет, и машина замирает посреди пустынной дороги. Время замирает. Мир съеживается, и Настя оказывается один на один со странной рыжеволосой девушкой, которая приветствует Настю следующими словами:

– Ну что?! Думаешь, тебе это сойдет с рук?! Так ты думала, да?!

Потом Настя оказывается на земле, а ее разум погружается во тьму. Когда она проснется, то окажется в больничной палате с зарешеченными окнами. Когда она проснется, то почувствует себя вынесенной за координаты времени и пространства.

Когда она проснется, это уже будет совсем другая история.

Вчера мы снова повстречались с королем Утером, но это было совсем не похоже на то наше первое рандеву – среди колонн и исторических реликвий. Мы просто увидели друг друга, и все. Я автоматически кивнула, а Утер, по-моему, не сделал и этого. Если он и кивнул в ответ, то сделал это очень сдержанно, практически незаметно. Как и положено королю.

Потом я подъехала на велосипеде к дверям отеля «Оверлук» и спрыгнула на землю, Утер шагал в сторону дворца, сопровождаемый личным секретарем. Мы снова ничего не сказали друг другу. Не потому, что сказать было нечего, а потому, что оба понимали – от слов все может стать еще хуже. Хотя иногда мне кажется, что хуже быть уже и не может.

– Ты снова проехала на красный свет, – ехидно замечает Иннокентий, и ему я столь же автоматически показываю средний палец. Светофоры в городе по-прежнему работают, только вот никакого уличного движения не наблюдается, поэтому красный или зеленый – без разницы. Рай для одинокой велосипедистки вроде меня. Рай, в который никого калачом не заманишь. Замечание Иннокентия напоминает о том, что совсем недавно в Лионее было уличное движение, и было оно настолько организованным, что казалось, и голуби тут летают по сигналу светофора. Это было недавно. И этого уже нет.

Иннокентий стоит посреди улицы и улыбается. Его лицо, что называется, окончательно «село», и теперь Иннокентий выглядит лет на сорок. Что примерно раз в пятьдесят меньше его истинного возраста. Я говорю «примерно», потому что заниматься точными вычислениями мне не хочется. У меня и без того иногда мурашки по коже бегают, когда я вспоминаю, что возраст моего приятеля – четырехзначное число. Не меньше.

– Какие новости в городе?

Я хочу напомнить ему, что вообще-то новости закончились, что была одна такая новость, после которой уже бессмысленно ждать чего-то еще. Но потом я решаю, что надо быть помягче с людьми. И не только с людьми.

– Во всех магазинах сплошные распродажи, – отвечаю я. – Скидки до ста процентов. Только продавцов почему-то нет. Ни одного. Не с кем проконсультироваться.

– Я могу стать твоим продавцом-консультантом, – с энтузиазмом отзывается Иннокентий. – Особенно если дело касается нижнего белья…

– Отвали, – говорю я и невольно улыбаюсь. Вот уж действительно, горбатого могила исправит. Не то чтобы Иннокентий был горбат и не то чтобы могилы производили на него сколь-нибудь сильное впечатление… Смысл в том, что у нормальных людей ожидание Конца Света вызывает совсем другие мысли. Они молятся, сметают с полок магазинов консервы и свечи, едут в какие-то богом забытые места, надеясь, что они и впрямь забыты всеми силами природы и не входят в понятие Свет, а стало быть, и Конец Света их не затронет. Некоторые так называемые нормальные люди и вовсе решают напакостить Концу Света – пускают себе пулю в лоб заранее, из вредности, чтобы испортить отчетность.

Иннокентия в это нервное время волновало женское белье. Хотя скорее всего он просто прикидывался. Из вежливости.

– Вообще-то… – сказала я.

Иннокентий заинтересованно повернулся.

– С бельем я как-нибудь сама разберусь, – сразу уточнила я. – Но в том салоне – на площади, знаешь, да? – там я видела симпатичные куртки…

– Симпатичные? Они просто шикарные! – перебил меня Иннокентий. – И еще там почти нетронутая весенняя коллекция итальянской мужской обуви…

Мы посмотрели друг на друга с интересом.

– Нас ведь не арестуют? – спросила я. – То есть я в курсе, что ни полиции, ни гвардейцев в городе нет, но все-таки…

– Мы напишем расписку, – сказал Иннокентий. – То есть ты напишешь расписку.

– Почему я?

– У меня нет денег.

– У меня тоже.

– У короля Утера есть, а ты как-никак имеешь к нему отношение…

– Я имею к нему такое отношение, что мы с ним не разговариваем.

– Он может обналичить твою расписку и молча. Хотя о чем мы вообще говорим? Какие шансы, что хозяева магазинов вернутся?

– Маленькие? – предположила я.

– Ноль, – отрезал Иннокентий. – Так что обойдемся без расписок.

Я взобралась на велосипед и съехала с тротуара на проезжую часть. Через пару секунд я обогнала Иннокентия и умчалась вперед, на площадь, где стала кружить возле салона, поджидая неторопливо вышагивающего Иннокентия. Манекены в витринах приветливо мне улыбались, и все это было похоже на катание на велосипеде по залам закрытого музея. В эти минуты мне нравилась Лионея, нравились ее тишина и запустение, которые на самом деле не сулили ничего хорошего. Тишина и запустение наводили меня на мысли о беззвучно утекающем времени, а точнее, на мысль о том, что Лионея существовала до меня и, скорее всего, будет существовать после меня. Хотя бы какая-то еечасть.

Я слезла с велосипеда и прислонила его к фонарному столбу. Потом отошла в сторону и посмотрела. Ну что ж, вот так это, наверное, и будет выглядеть: Лионея, пустая площадь, небо, ленивые толстые голуби, ничейный велосипед. Манекены в витрине будут все так же улыбаться, но не мне.

Впрочем, это будет уже совсем другая история.

10

Тени и отблески свечей складываются в подрагивающую маску, и Настя видит перед собой уже не просто грузного мужчину лет шестидесяти, она видит перед собой короля, чьи плечи несут на себе величие предшествующих поколений, чьи морщины оставлены не семейными скандалами, а тяжким бременем заботы о людях, и не только о людях, о мире и бог весть еще о каких сложных вещах. Утер стал похож на свой портрет, как если бы тот был написан триста лет назад; при неярком пламени свечей какие-то детали этого портрета могли потеряться, однако главное оставалось, и Настя видела это в Утере.