Абрам Израилович вроде бы даже не почил, хотя лет был преклонных, а убыл на историческую родину, так как в национальной принадлежности тут не усомнились бы даже самые строгие генетики. Но Лев-то Абрамович оставался там же — в квартире, заполненной запахами горячего утюга, тканей, старого деревянного пола, старых бумажных обоев, которые отходили кое-где, обнажая пожелтевшие газеты за 1935, 1936 и 1937 годы.

— Ирма!

— А? — Ирма вздрогнула.

Витязь смотрел ей в глаза и улыбался.

— Ты куда-то ушла, Ирма. Что ты вспоминаешь?

— Ты поел?

— Я попил. — Нолдоринец показал на три бутылки разных марок воды; одна была пуста. — Мне достаточно.

— Я чувствую себя обжорой, — призналась Ирма.

— Ты человек. — Остроухий пожал плечом.

Последний раз Ирма переступала порог квартиры на Красных Воротах перед своей последней свадьбой. Все решалось стремительно, на нервах; гости ожидались самые полезные и высокопоставленные. Лев Абрамович за трое суток сшил ей невероятную вещь, напоминающую ночную сорочку и платье принцессы одновременно, и взял за нее как за вертолет. Последние сутки ушли на то, чтобы три юные девушки, которыми себя любил окружать пожилой портной — и никак не стилист и не кутюрье, никак! — вручную вышили наряд тончайшими нитками в тон.

Ирма вздохнула.

— Что ты придумала? — с любопытством спросил Тайтингиль.

— Сейчас домой на пару минут, — решительно сказала Ирма, — и потом ко Льву Абрамовичу. Я не буду звонить, если там старые порядки, меня должны узнать.

— Лев-абрамович?

— Он шьет одежду, — улыбнулась Ирма. — С твоими запросами иного варианта не вижу, витязь. Поедем.

Нолдоринец кивнул.

Ирмина машина мягко прошуршала шинами в тесно заставленном дворике. Странно, везде уже платная парковка, а тут все еще можно втиснуться… Вот и задняя дверь подъезда — высокое парадное со стороны Садового кольца наглухо закупорено. Домофон не работает. Подъезд пахнет истинной московской стариной; витые чугунные перила идут наверх, к пролету лифта с сетчатой дверью, открываемой вручную. Не переделали еще.

И слава богу.

Подниматься наверх было не нужно — вот дверь. Толстая, деревянная, много раз крашенная. У Ирмы возникло ощущение, что машина времени стремительно отматывает не просто годы, а десятилетия назад, в прошлое.

Позвонила.

Дверь приоткрылась — девушка в маечке, сплошь заколотой иглами с хвостами разных ниток и английскими булавками, робко спросила имя и исчезла внутри. Минута. Тайтингиль выглядел напряженным в своем бэтмене и зеленых кроссовках. Оглядывался с изумлением.

— Проходите, Ирма Викторовна, — пискнула появившаяся в дверях девочка.

Да-да. Кривоватые вешалки и стеллажи с разнородной растоптанной обувью, никакого тебе ресепшна. Антикварные буфеты, диванчики по пятидесяти лет от роду, крытые лоскутными покрывалами, пошитыми из остатков заказов; на вид — вопиющая богемная, портняжная нищета, неуловимо пропитанная духом очень больших денег. Витязь шел, прямой как меч, с любопытством озираясь. Остановился, тронул пальцами сшитое вручную покрывало, отстроченное тесьмой и кружевами. Улыбнулся.

Ирма дышала тяжело, слишком много воспоминаний — о любимой бабушке, о последней свадьбе; она долго, очень долго не посещала Беспрозванных.

Везде какие-то люди — немного, но и их достаточно. Гламурная парочка, одетая почти как Тайтингиль, целуется у окна; белошвейка греет турку в песке на бывшей кухне; стучат машинками две мастерицы постарше; тощий подросток, крашенный в оранжевое и черное, прилежно утюжит переливающийся лоскут на огромном столе.

— Ирмочка, Ирмочка, сколько лет, сколько зим!

И Лев Абрамович.

Ирма ощутила, что к глазам подступают слезы. Вот так, Москва. Вот так. Кое-где — традиции твои живы еще. Как же хорошо…

Бросилась вперед, дала старому еврею себя обнять — он всегда так обнимал, двумя руками и где-то на уровне талии-ягодиц, прижимая даже не к похотливому сгорбленному телу, а сразу к душе. И все ему прощалось — нос картошкой, брови неухоженного эрделя, зашморганная рубашечка с заплатками на рукавах, клочковатая жилетка из овчины, вытянутые на коленях треники, растоптанные матерчатые «ни шагу назад»…

Руки портного дрогнули и налились неожиданной сталью. Ирма шарахнулась, оторвалась — под свисающей с трехметрового потолка люстрой-абажуром Тайтингиль стоял прямой, словно выточенный из куска золота, засыпанный волосами, облившими плечи, и смотрел прямо на старого еврея.

На Льва Абрамовича.

— Дверг, — сказал эльф ровно, с удивлением. — Дверг, подгорный, ты!

Лев Абрамович бросил Ирму и, расставив руки, пошел чудноватой присядочкой к витязю.

— Светлейший! Батюшки мои, великие праотцы! Дождались, дождались чуда! Заступник… — Из глаз потекли слезы, и портной, точно так же, как и Ирму, крепко обнял витязя за бедра, вжавшись щекой в Бэтмена.

Нолдоринец смотрел сверху на сивую макушку и не вырывался.

— Беда у вас тут, дверг?

— Беда, светлейший. Никто уж не надеялся, — всхлипнул в дешевый трикотаж Лев Беспрозванный. — Все утеряно, утрачено, что делать, никто не знает, растерялись все. Да и вериться уже перестало — наша семья одна из последних. А ты пришел, значит…

— Э-э-э, — сказала Ирма.

— Детка, — с чувством объявил Лев Абрамович, отпуская Тайтингиля, — витязя светлейшего одену бесплатно я, и тебе, тебе презент; придумывай, что ты хочешь. И ступайте за мной.

Извитая, угловатая старомосковская квартира обладала черной лестницей, ведущей вниз. Пройдя закоулки своего швейного мирка, Беспрозванный отпер замок, открыл крашеную-перекрашеную дверь и широким жестом пригласил Ирму и Тайтингиля спускаться в переплетение узкой лесенки, охваченной летящими перильцами.

По пути вниз по лестнице голова у Ирмы закружилась. «От запахов, что ли? Какие тут странные запахи…» — мельком удивилась она. Наверху пахло обычно, старой московской квартирой. Нижний ярус, огромный полуподвал был насыщен странными, диковинными ароматами.

Удивленная, ошеломленная Ирма оглядывалась по сторонам. На стеллажах из сияющей сосны лежали штуки бесценных тканей, свитки, тяжелые книги, поблескивал металл и порой сверкали драгоценные грани камней. Мебель, обстановка — все было здесь неуловимо иным. Даже не старинным, а, казалось, вовсе нездешним. Низкие широкие диваны и вазы причудливой формы. И шкатулки на стеллажах, шкатулки, стоящие между рулонами ткани и всевозможными фигурками.

Тайтингиль шел как ни в чем не бывало. Создавалось ощущение, что все здесь ему знакомо. Мимоходом откинул тонкими сильными пальцами пару крышек — в шкатулках и сундучках засияло злато.

Лев Абрамович проследил за его снисходительным взглядом, покивал и сказал, обращаясь скорее к Ирме: