нам ещё идти, Сафир? — спросил Уту, и холоден был взгляд его прищуренных глаз. Поздно я вспомнил, что он может чуять боль, и стёр даже мысли о ней, старательно гоня всякую жалость к себе.

— Я не смогу вести вас быстро, — ответил я. — Нужно время, чтобы раны мои затянулись. Такое проходит не вдруг.

— Я спросил не о том. Нам долго ещё идти?

Я заставил себя улыбнуться.

— Там, где горы тонут в воде, — сказал я ему. — Где земля меняется с небом…

— Сколько? День или больше?

— Дольше, чем хотелось бы тебе, и быстрее, чем хочется мне.

Одним только взглядом он сказал мне о том, что сделал бы со мною, если бы только мог, но больше ничем не выдал своего гнева. Потом осмотрелся и обратился к людям:

— Мы ошиблись, когда пошли сюда налегке. Кто-то должен вернуться и взять то, что мы оставили. Ночью в горах холодно, а вам будет нечем согреться и нечего есть.

— Но мы потеряем время! — воскликнул один из кочевников.

— Что нам это, если скоро всё время, сколько его отмерено, будет нашим?

Опять поднялся шум. Люди спорили — никто не хотел возвращаться, никто не хотел ждать, — они думали, что дойдут и так. Разве Уту вёл за собою не тех, что сильны, говорили они. И тревожно пели потоки, и дождь о чём-то молил; все голоса воды сливались в одно с криками спорщиков. Я хотел бы уснуть и проснуться, когда всё утихнет, и я бы уснул, если бы только не знал, что сон этот будет последним.

Я подумал о городе, куда их вёл. Я видел: над ним простирается эта же ночь, беспросветная и дождливая. Мёртвый город чует меня, он ждёт, у него достанет сил, чтобы спросить с укором: где ты был? Что делал? Разве заслужил иного конца?..

— Умолкните! — рявкнул Уту. Лицо его, белое и совершенное, теперь исказилось от злобы. — Идёшь ты, ты и ты. И вы трое. И все, кто стоит там. Тех, кто будет спорить, я столкну в пропасть! Кто может сказать, сколько ещё идти? Кто может сказать, что встретится нам на пути? Мы уже поспешили, не переждали ночь — и потеряли двоих, именно тех, кого я просил беречь!

Кочевники смолкли; кто-то из них, не ведающих стыда, виновато отвёл глаза.

— Я не вижу, чем вы заслужили быть избранными, — продолжил Уту, и холоднее горных вод был его голос. — Можно ли оставаться богом, если люди, что идут за тобой, столь глупы? Вы низвергнете любого бога, просто служа ему. Кажется, я справился бы лучше, если бы рассчитывал только на себя! Вы упустили щенка и девку, но нам нельзя потерять старого пса. Ослепите его, чтобы не мог уйти, когда вы опять забудете, что вам велено за ним следить!

— Милосердия! — воскликнул Бахари, воздевая руки. — Разве я не ушёл бы, если бы хотел? У нас один путь, и я верен тебе, о Великий, о вечно юный!

— Так будешь ещё вернее. О, ты будешь верен мне, старый пёс, и если просишь о милости, я окажу тебе милость: сам исполню приговор. Дайте его сюда!

Бахари толкнули в спину. Он упирался, но не мог противостоять этим людям. Я видел, как он обернулся, блеснув глазами, как открыл рот, чтобы звать на помощь — и осёкся, увидев рядом своего человека. Человека, который теперь помогал его держать. Разбитые губы шевельнулись.

— И ты! — воскликнул Бахари, упираясь ногами в землю, и выгнул шею. — И вы!.. Предатели, ничтожества! Великий Гончар лепил вас на исходе дня, и глины не хватило на честь!

— Кто там говорит о чести? — выкрикнул Йова из-за чужих спин. — Неужто ты?..

Я поднял руку. Мне трудно было решить, как поступить, и всё совершалось так быстро. Из последних сил я поднял руку, но Уту уже держал ладонь на плече Бахари.

— Вы верите не в богов! — захрипел тот. — Вы глупцы — ты глупец, Йова…

Уту сдавил ему горло, и так, удерживая одной рукой за шею, а другой за плечо, заставил пятиться — он, который был на полголовы ниже Бахари.

— Старший… Брат…

Я не услышал слов. Угадал по движению окровавленных губ, по отчаянному блеску молящих глаз. Я протянул руку, но они уже стояли на самом краю над обрывом, на камне, мокром от дождя. Бахари, откинувшись назад, едва сохранял равновесие; он не мог отступить и на шаг, он ещё не упал лишь потому, что Уту держал его.

— Назад, вы все, — велел Уту, не оборачиваясь. — Если хоть кто-то вмешается, если хоть кто-то скажет, чтобы я его отпустил — о, я отпущу…

Он вскинул руку, в которой не было ножа, и я увидел, как вытягиваются когти. И было что-то ещё, что увидел со своего места один Бахари — и подавился криком, и таким был этот крик, что люди рядом со мною вздрогнули. Я увидел Хасиру в толпе: она пробилась вперёд и стояла, облизывая губы.

Бахари ещё кричал, когда когтистая рука легла на его лицо и медленно, очень медленно двинулась. Он кричал, когда Уту одним движением отшвырнул его в сторону и назад, себе за спину, к людям, к жёлтым пятнам огней. Он кричал — с плечом, растерзанным когтями, он поднял ладони к лицу, со страхом касаясь ран, и кровь на лице, искажённом болью, мешалась с дождём. А Уту всё стоял, глядя вниз с обрыва, и видна была только его спина — слишком прямая юношеская спина под золотой тканью.

Потом он обернулся.

— Вот что бывает с теми, кто видит слишком много, — сказал он, склоняясь к Бахари, и голос его был почти ласков. — Хочешь узнать, что бывает с теми, кто говорит слишком много?

Тот не ответил ему, только стонал, раскачиваясь, и всё трогал руками лицо, будто надеялся, что тьму, в которую он теперь погрузился навеки, ещё можно стереть, сорвать, как чёрную пелену, если бы только нащупать край.

— Что вы стоите? — так же ласково спросил Уту, склоняя голову и глядя на людей. — Что же вы стоите, если я послал вас вниз?

И таким холодом веяло от его взгляда, от его слов, от него самого — даже дождь, казалось, обходил его стороной, боясь замёрзнуть, — возражений не прозвучало. Люди, которых он выбрал прежде — их было около двух десятков, — поспешили уйти. Я только надеялся, что они, стремясь поскорее исполнить приказ, не нагонят Нуру с её спутником.

Бахари пополз по земле. Я отступил на шаг, но он будто чуял, где