наигранной наивностью. На что он надеялся? Призывать меня покончить с этим миром, и при этом утверждать, что он для меня — последний, что, кроме него, не осталось больше ни одного, где бы я был представлен, или воплощён, или осуществлён, в общем, находился бы и жил, — ну, или один из вариантов моего Я. Так вдруг захотелось домой! Полежать в своей постели, отдохнуть, попить горячей чаги, полистать последний отчёт, ещё не сданный Контролерам, свериться с ним. Неужели это не Курт рассказывал мне о Правителе вымышленного мира, или настоящего, исчезнувшего? Неужели это я вспоминал об одном из вариантов самого себя и рассказывал о нём Курту? Всё бесполезно! Правду не то чтобы узнать невозможно, но и понять. У Курта было предостаточно времени, чтобы сжечь отчёт в печке. Даже если я его найду, и там будет рассказ о Правителе, как понять, что я не взял его из собственной головы?

— И сколько миров со мной, то есть с вариантами моего я, ты уже уничтожил? Ну, или мы уничтожили… Наверное, немало, раз этот мир, в котором моё несчастное я обрело временное пристанище, последний, — как ни странно, я не заметил в себе ни капли страха или обеспокоенности за собственную судьбу. Существование моего Я висело на волоске, а я вёл себя так, словно даже малейшая вероятность такого исхода была всего лишь невинной игрой.

— Тебе нужна конкретная цифра, вроде гугла? Зачем? Главное, что она исчерпалась.

— И что, не нашлось ни одного варианта моего я, достойного быть вписанным в книгу жизни?

— Ты даже представить себе не можешь, какие мерзкие варианты твоего я нами, при моём и твоём участии, ликвидированы! И как мы с ними намучились! Мерзкие, безобразные, злобные, отвратительные, гадкие, противоестественные и так далее. Если хочешь, на эти эпитеты я могу подобрать не менее двух сотен синонимов. Прибавь к этому ещё и все, какие только возможны, степени отвратительности: от самой слабой, более или менее терпимой, до самой сильной, абсолютно невыносимой. На то, чтобы их все аннулировать, ушло столько усилий и времени, сколько вообразить невозможно.

— Но разве я здесь такой? — это был очень грамотный вопрос, от его грамотности, правильности и своевременности у меня аж потеплело всё внутри. Кажется, этим вопросом я припер Курта к стенке. Я, конечно, не идеален, не являю собой верх добродетели, но всё-таки я не настолько отвратительный, чтобы из-за меня пускать под нож целый мир.

— Вынужден признать, что не такой, — гребцы на лице-каноэ Курта отдыхали, сушили вёсла, и парус очков висел на мачте носа, не наполненный ветром. Вокруг него царил обманчивый штиль. — И что? Всё равно тебя нельзя оставлять. Твоё я здесь подобно корню от очень живучего и ядовитого сорняка. Если его сорвали и сожгли, это ещё не значит, что убили. Остался корень, пусть не ядовитый и съедобный, но пока он жив — жив и весь сорняк… Тебя надо полностью выкорчевать и аннулировать. Иначе никак, — в противном случае ты снова пустишь расточки, наплодишь несчётное количество своих безобразных я, которые наделают себе новых миров и расползутся по всей вселенной, отравляя её. Ты этого хочешь?

Теперь Курт пытался припереть меня к стенке. Вот же скотина! Во мне постепенно складывалось ощущение, что ни переубедить, ни перемудрить, ни обмануть, ни обхитрить его не удастся, — он видел всё будущее, связанное со мной, и знал все варианты моих возражений на его обвинения и моих ответов на его вопросы. Как мог я хотеть заразить самим собой огромную часть вселенной, словно болезнью, отравить её, словно ядом? Не мог. Но согласиться с Куртом означало исчезнуть целиком и полностью, без какого-либо остатка, без какого-либо корешка, способного прорасти в новый мир, без какой-либо надежды на возвращение даже той малой части моего я, которая была достойна продолжить существование.

— Ты помнишь, как было аннулирована твоё предпоследнее я, представленное в виде правителя, — Курт не спрашивал, он говорил утвердительно. — Оно плюхнулось в бездну небытия, в колодец завершённых реальностей, подняло кучу брызг с поверхности памяти другого твоего я, и оросило ими твоё сознание. Ты бредил воспоминаниями другого своего я, выплескивал их на меня, пытался записывать их в тетрадь. Но ты не мог сохранить их нигде: ни на бумаге, ни в своей, ни в чужой памяти, потому что основное свойство этих воспоминаний — исчезнуть без следа. От воды, которая высыхает на солнце, хоть что-то остаётся — газы, водород, кислород, туман, облака. А от мира, который полностью стёрт, не остаётся ничего, и любые воспоминания о нём аннулируются. Поэтому твоё сознание, пытаясь сохранить от них хоть что-то, спихнуло их на меня. Но это бесполезно: ни в твоей памяти, ни моей, ни в чьей-либо ещё, они не удержатся.

— Правитель не был полностью плохим. Он делал много хорошего. Вместе с ним сгинуло много хороших людей.

— Это неважно… Лес рубят — щепки летят. Плохое всегда окружено хорошим. Оно не исчезает полностью, остается в других местах, более достойных для существования… Плохое должно быть аннулировано, стерто, вырвано с корнем и сожжено в огне вечности. Плохого не должно быть нигде. Его удел — полностью исчезнуть, перейти в область несуществующего. Так что смирись.

— Ладно, — сделал я смиренный вид. — Но вот вопрос: разве можно что-то удалить из вечности? Ведь это может сделать её неполной, конечной, по сути — убьет её.

— Ты цепляешься за глупую мысль, как за соломинку. Это не спасёт тебя. Ответь, лучше, на простой вопрос: что будет, если от бесконечности отнять единицу?

Я знал ответ на этот вопрос, но не хотел его произносить вслух — Курту только этого и надо было, — похоже, всюду, куда только могла добраться его мысль, он расставил ловушки для меня, так что, куда бы я не направился в своём сознании, везде меня ждала несвобода, — кроме одного направления — в сторону бездны, где я и должен был сгинуть окончательно. Я смотрел сквозь воздух, стёкла и зрачки, — видел там Курта, — он был похож на маленького чёрного паучка, опутавшего всю вселенную своей паутиной, — не существовало ничего, что не попало бы в неё, — кроме меня, — я как будто в зеркало смотрел и видел в нём своё отражение — Курта, — или это он смотрел в зеркало и видел в нём меня? Или мы оба смотрели каждый в своё зеркало и видели друг друга? Мы обладали ядом, который мог отравить нас обоих, и знали, как не допустить этого. Я умел ползать по паутине, не путаясь в