Борис Георгиевич Биргер (1923–2001) родился в Москве в интеллигентной еврейской семье. В 1939–1941 годах Биргер учился в Московском художественном училище памяти 1905 года у П. И. Петровичева, ученика И. Левитана. В 1941 году поступил в Московский государственный художественный институт имени В. И. Сурикова, но уже в 1942 году, несмотря на бронь, ушел добровольцем на фронт. Участвовал в битве под Сталинградом, где вступил в ВКП(б). Окончил войну в Болгарии, награжден многими орденами и медалями.

Сразу после демобилизации Биргер продолжил учебу в Суриковском институте. В конце 1945 года он познакомился с художником В. В. Домогацким (1909–1986)[729], которого и считал главным учителем в своей жизни. В 1951 году Биргер защитил диплом.

Его путь в живописи начался очень успешно. В 1955 году он вступил в МОСХ, участвовал в выставках, получал госзаказы и выполнял их при постоянном одобрении официальной критики. Однако в 1957 году в его творчестве наступил резкий перелом: после успешной персональной выставки[730] Биргер уничтожил многие свои работы и, начав интенсивные эксперименты с разными художественными концепциями, навсегда порвал с принципами академической живописи.

В 1960 году Б. Б. становится инициатором и организатором “Группы девяти” (“Группы восьми”).[731] На знаменитой выставке “30 лет МОСХ” в Манеже в 1962 году Борис Биргер был одним из тех, чьи работы вызвали особый гнев Н. С. Хрущёва. Последовали уничтожающая критика, обвиняющая художника в “очернении советской действительности”, и исключение из МОСХа (восстановлен в 1966 году).

После того как в 1968 году Биргер подписал письма-обращения представителей интеллигенции в защиту прав человека и свободы, он был исключен из КПСС и снова из МОСХа, а главное – из официальной художественной жизни. Любое упоминание его имени было запрещено. Только узкий круг близких друзей мог видеть его работы в маленькой мастерской на Сиреневом бульваре.

“Хрущевская оттепель” дала молодому поколению творческой интеллигенции большой импульс и родила надежды на новое свободное развитие общества. И, может быть, самое главное – исчез страх возвращения сталинских времен. У Биргера значительно расширился круг знакомств. В начале 1960-х годов он познакомился с И. Г. Эренбургом, с которым дружил до самой его смерти.

Тогда же, в начале 1960-х годов, в доме Е. М. Фрадкиной и Е. Я. Хазина – Биргер познакомился и с Н. Я. Мандельштам. Позднее он вспоминал: “Как-то с первой встречи мы очень подружились. Надежда Яковлевна была человек веселый, замкнутый и открытый. Она любила и выпить рюмочку джина с друзьями, и анекдоты обожала. Родившись художницей и помня, какой была атмосфера ее молодых лет в кругу Экстер, то есть в кругу русского авангарда, очень любила, когда художники смеялись, обсуждали картины, просто трепались. Ей это было очень близко и очень нужно, очевидно, для ее жизни”[732].

Веселые застолья, которые оба любили, были не самой главной стороной их отношений.

В 1966 году в одном французском издании вышла статья Бориса Биргера. Оттиск он подарил Н. Я., надписав:“Надежде Яковлевне с благодарностью. 66, Борис Биргер”. На обороте он записал оригинальный текст (возможно, отсылающий к какому-то их разговору или спору): “Искусство художника выражает разные грани духа времени, но нельзя ставить его в прямую связь с календарем событий. Отыскивая зрительный эквивалент своему мировосприятию, художник трактует то, что особенно близко лично ему. Художник интуитивно выражает чувство жизни, чувство своего времени, каким бы субъективным ни казался его живописный язык. В искусстве важен результат, и если художник добился этого выражения чувства жизни, то уже второстепенно, какую стилевую веру он исповедует. Б. Биргер”[733].

И Биргер, и Н. Я. принадлежали к кругу людей, осмеливавшихся критиковать советскую власть. В этом кругу люди поддерживали друг друга морально и практически. В этой связи показателен рассказ Биргера о том, как его исключали из партии:

“Мало того, что мы всё обсуждали, но кроме того, я понимал, что Надежда Яковлевна из тех мужественных и трезвых людей, к которым можно обратиться за советом в острые минуты жизни. Вот так было в 1968 году, когда меня вызвали рано утром в райком партии, и инструктор райкома требовал от меня письменного объяснения вообще всей моей, как он сказал, «фор малистической деятельности» и еще подписания письма в защиту политзаключенных, и дал мне потом перерыв на обед, чтобы я принес письменное подробное изложение моей позиции. Он сказал: «желательно, чтобы вы осознали как следует все ваши проступки». Я поехал не домой ‹…›, а к Надежде Яковлевне[734]. Приехал к Надежде Яковлевне, она говорит: «Боренька, вы что-то взволнованы». – «Ну, Надежда Яковлевна, ну вот такая история». И вдруг она испугалась. Действительно испугалась. И она сказала: «Боренька, я вас Христом Богом молю, покайтесь. Они же Осю уничтожили, они и вас убьют». Я говорю: «Надежда Яковлевна, ну как же может художник каяться, в чем? Что я картины пишу? Что я подписал письмо в защиту заключенных? Я это не могу». – «Боренька, я вас умоляю, ну хотите на колени встану». И тогда я сказал: «Надежда Яковлевна, дайте мне рюмку джина – там где-то джин оставался, кто-то вам принес – и листок бумаги». Мне было выдано немедленно то и другое, я написал, что в моей жизни не знаю ничего, за что я должен был бы каяться. Надежда Яковлевна была очень горда, расцеловала и сказала: «Ну, благословляю, Боренька. Идите»”.