Характерным для бывших сотрудников госбезопасности было ощущение исключительности своего положения в стране, игнорирование Конституции и других действующих законов, признание ими только внутриведомственных инструкций. Они всегда ощущали себя крутой пружиной государственного механизма, где остальные люди были легко заменяемыми винтиками. В отличие от прокуратуры и судов — формальных правоохранительных организаций, они осуществляли реальную власть в государстве и фактическое надправовое регулирование всех сторон жизни общества.

Поэтому проводимое военной прокуратурой расследование одного из многочисленных преступлений, совершенных за долгую историю НКВД/НКГБ/МГБ/КГБ СССР, большинством бывших сотрудников госбезопасности воспринималось не только как неприятный парадокс переживаемого времени, но и как личная обида и несправедливая плата за трудную жизнь, отданную без остатка государству, которое опустило их до уровня рядовых пенсионеров. Тем более, что большинство из них и в настоящее время хранит государственные тайны, в связи с чем они не утрачивают двусторонних связей с нынешними органами госбезопасности. Прикрываясь от требования закона об обязанности граждан на допросах в прокуратуре давать правдивые свидетельские показания своей подпиской органам госбезопасности о неразглашении ставших им известными по предшествующей работе в КГБ сведениями, многие свидетели первоначально отказывались давать показания. Они выдвигали требование допросить их в присутствии представителя КГБ/ФСК РФ, с которым военные прокуроры вынуждены были считаться. Но и в этих условиях были свидетели, которые отказывались давать показания или объяснять причины изменения этих показаний, ссылаясь на старческий возраст, состояние здоровья и проблемы с памятью, давность событий. В ходе допросов прокуроры полагались не столько на свои процессуальные полномочия, сколько на уговоры и убеждение.

В работе со свидетелями — бывшими сотрудниками НКВД учитывалась и такая их психологическая особенность, как ощущение себя послушными слугами Коммунистической партии, обязанными исполнять любые ее решения. Поэтому активно использовались ссылки на распоряжение-поручение М.С. Горбачева по установлению истинных обстоятельств катынского преступления.

Особую важность для расследуемого дела представляли показания бывших руководящих сотрудников НКВД — генерал-майоров госбезопасности Д.С. Токарева и П.К. Сопруненко, полковников П.А. Судоплатова и И.С. Баринова, бывших председателей КГБ А.Н. Шелепина, В.Е. Семичастного и других. Показания этих свидетелей позволили детально установить обстоятельства совершения катынского преступления (протоколы допросов Токарева, Сопруненко, а также М.В. Сыромятникова опубликованы в приложении ко второму тому документов и материалов «Катынь: Документы преступления», вышедшему в свет в Варшаве в 1998 г. на польском языке).

Уже в начале марта 1991 г. в ходе проверки оставшихся в живых бывших сотрудников управлений НКВД Калининской, Харьковской и Смоленской областей группа военных прокуроров получила сообщение о том, что бывший начальник УНКВД по Калининской области генерал КГБ в запасе Д.С. Токарев проживает в г. Владимире на ул. Володарского, д. 11. Нужно отметить, что с большим трудом удалось обнаружить в архивах и частично получить из КГБ неполные списки сотрудников органов госбезопасности этих областей. Несмотря на то, что КГБ в то время тщательно отслеживал судьбу своих бывших сотрудников, зачисляя их в действующий резерв, следователям отвечали, что такими сведениями не располагают. Необходимые данные приходилось получать через бюро ЗАГСа (записей актов гражданского состояния), информцентры МВД и адресные бюро, то есть пользоваться открытой информацией.

Как в этих условиях были организованы допросы, читатель узнает из нижеследующих заметок А.Ю. Яблокова.

«Первоначальным распределением обязанностей на меня было возложено расследование судьбы военнопленных Осташковского лагеря НКВД СССР. Получив сообщение о Токареве, я, отложив в сторону все другие дела, стал готовиться к его допросу. Из предшествующего опыта мне уже было известно, что без представителя областного УКГБ, который как бы благословляет от имени ведомства на встречу со всеми чужими для „системы“ людьми и снимает своеобразный обет молчания, допросы бывших сотрудников КГБ СССР невозможны. Поэтому через руководство УКГБ по Владимирской области я договорился, что на допросе будет присутствовать их сотрудник, который одновременно будет осуществлять видеозапись следственного действия. Не рассчитывая на особую откровенность Токарева и понимая, что он даст правдивые показания только в том случае, если поймет, что его участие в деле подтверждается собранными следствием доказательствами, я подготовил восемь томов материалов уголовного дела, где прослеживалось участие Токарева, и составил план допроса, предусматривающий порядок предъявления доказательств.

19 марта 1991 г. я приехал в г. Владимир и в тот же день созвонился с Токаревым, договорившись о встрече на утро следующего дня. Утро 20 марта началось с тягостного ожидания. Домашний телефон Токарева не отвечал на звонки, об его отсутствии дома мне сообщил и сотрудник УКГБ, который должен был участвовать в допросе вместе со мной. Я принял решение ждать Токарева возле его дома, полагая, что престарелый человек длительный период времени не может находиться вне привычных для него удобств и условий.

Дом Токарева — двухэтажное деревянное строение — находился недалеко от областного управления КГБ по Владимирской области. Коротая ожидание разговорами с сотрудником УКГБ, я узнал, что Токарева часто навещают сотрудники пенсионного отдела УКГБ, приносят пенсию, доставляют продукты питания, топливо, помогают по хозяйству, в общем заботятся как хорошие дети о своих престарелых родителях. Тогда еще я по-хорошему позавидовал такому отношению к бывшему сотруднику. На мое высказывание об этом мой сопровождающий пояснил, что Токарев не является приятным исключением и таково отношение практически ко всем бывшим сотрудникам — пенсионерам КГБ. Сотрудники органов осуществляют такую заботу, постоянно контролируя их и оберегая клановые интересы. Это, видимо, явилось одной из причин того, что даже в самый пик гласности пенсионеры КГБ не отличались особой словоохотливостью и шли на откровения об известных только им тайнах лишь в силу особых причин (О. Калугин — из политических соображений, П.А. Судоплатов — из меркантильных и т.д.).

Понимая, что у Токарева нет таких побудительных мотивов и он может просто попытаться уклониться от допроса, я осмотрел дом и обнаружил, что в замок входной двери изнутри вставлен ключ. Это подтверждало мое предположение. Тогда я стал демонстративно громко стучать в дверь и окна и звать по имени-отчеству Токарева, показывая свою безусловную уверенность, что он находится дома. Примерно через десять минут дверь открыл сам Токарев. Нам пришлось сделать вид, что мы столкнулись с естественным поведением человека его возраста.

Первое впечатление о Токареве как о неизлечимо больном старике подтверждалось всей его долговязой, сгорбленной, высохшей фигурой, медленной, неуверенной, шаркающей походкой, слабым извиняющимся голосом и больным взглядом выцветших глаз. Поэтому все накопившиеся к Токареву чувства и упреки, которые собирался ему высказать, я решил оставить при себе. Кроме того, стало ясно, что мы можем рассчитывать на его показания только в случае, если он будет заинтересован их дать, поскольку бессмысленно предупреждать о предусмотренной законом ответственности за уклонение от дачи показаний или дачу ложных показаний человека, который может в любой момент избежать допроса на вполне легальных основаниях, сославшись на неудовлетворительное состояние здоровья. Поэтому мною был избран корректный и даже доброжелательно-предупредительный, уважительный тон. Сразу были предъявлены документы, из которых следовало, что мы располагаем необходимой совокупностью доказательств о его причастности к судьбе польских военнопленных. Затем было доведено до его сведения, что мы вынужденно, по решению высших руководителей страны, настояли на встрече и не требуем, а просим ответить на интересующие следствие вопросы. Это не только в наших, но и в его интересах.