Такая тактика допроса была вынужденной, но, на мой взгляд, в сложившихся условиях она себя оправдала.

Токарев провел нас в светлую, чисто убранную, очень скромную комнату, где не было ничего лишнего, а к предметам роскоши, пожалуй, можно было отнести только старые механические настенные часы, которые показывали точное время. Первое впечатление о Токареве как о угасающем старике оказалось ошибочным. Физическая немощь не повлекла за собой деградации личностной. Сразу проявились внутренняя собранность, быстрота и логичность мышления, острая память, эрудированность и глубокий ум и — что особенно поразило — неизжитая авторитарность. Он мгновенно оценил ситуацию и практически добровольно рассказал все известное ему о расстреле польских военнопленных, всячески подчеркивая, что ему, как недавно назначенному тогда на должность начальника УНКВД бывшему пограничнику, не предъявлялось, в силу отсутствия чекистского опыта и образования, требование непосредственно участвовать в расстрелах. И он от этого отказался. Именно поэтому якобы руководством НКВД СССР за выполнение особого задания он поощрен не был. Однако он был осведомлен об операции, поскольку она осуществлялась на подотчетной ему территории и с привлечением его подчиненных.

Из рассказа Токарева следовало, что в марте 1940 г. его вместе с первым заместителем капитаном госбезопасности В.П. Павловым и комендантом А.М. Рубановым вызвали на совещание в Москву к одному из руководителей НКВД СССР, заместителю наркома Б.З. Кобулову. Он сообщил о решении „высшей инстанции“ о расстреле более 14 тыс. польских военнопленных, содержавшихся в Осташковском, Старобельском и Козельском лагерях НКВД СССР. Токарев понимал, что этой „высшей инстанцией“ являлось Политбюро ЦК ВКП(б), но тем не менее в разговоре с Кобуловым отказался непосредственно участвовать в расстрелах, согласившись оказывать исполнителям акции необходимую организационную помощь.

В соответствии с распоряжениями Токарева внутренняя тюрьма управления была подготовлена к проведению экзекуции: освобождены от заключенных камеры, подготовлена для предварительной проверки обреченных на расстрел людей „ленинская комната“, оборудовано помещение для проведения расстрелов, подготовлены пять грузовых автомобилей для перевозки трупов, экскаватор для отрывки ям под захоронения останков, а главное — назначены исполнители-палачи из числа надзирателей и водителей управления.

Токарев признал, что угрожал расстрелом одному из водителей, попытавшемуся отказаться от участия в акции, но сделал это, как следует из его слов, желая сохранить жизнь этому водителю, так как Кобулов приказал не оставлять в живых ни одного незапятнанного свидетеля.

Что происходило в подведомственном Токареву УНКВД по Калининской области с апреля по май 1940 г., доподлинно известно. Из Осташковского лагеря конвойные войска доставляли по железной дороге во внутреннюю тюрьму так называемых польских военнопленных: полицейских, тюремных работников, пограничников, начальников пожарных служб и других мирных польских граждан. В это же время из Управления по делам военнопленных НКВД СССР поступали списки за подписью П.К. Сопруненко, на основании которых практически еженощно во внутренней тюрьме с 1 апреля по середину мая 1940 г. расстреливались из пистолетов „Вальтер“ по 250—300 человек. Трупы расстрелянных вывозились и захоранивались в ямах на дачных участках УНКВД по Калининской области в районе поселка Медное той же (ныне Тверской) области. Токарев не стал скрывать, что всей этой операцией руководили представители центрального аппарата НКВД СССР В.М. Блохин, Н.И. Синегубов, М.С. Кривенко. Всего в Медном было захоронено — он назвал цифру — 6.295 расстрелянных поляков (она разошлась с данными председателя Комитета госбезопасности А.Н. Шелепина всего на 16 человек).

Несмотря на все его стремление выглядеть искренним, чистосердечно сообщившим все данные по делу, Токарев, как только обнаружил по ходу допроса, что следствию далеко не все известно и ему предстоит практически первому указать на местности места захоронений, сразу „спрятался“ за свою болезнь и отказался от этого. Он сослался на то, что практически ничего не видит, хотя до этого при проведении допроса самостоятельно рисовал схемы внутренней тюрьмы. Токарев понимал, что степень злодейства катынского преступления столь велика и ужасна, что оно не забудется никогда и рано или поздно все тайное станет явным. Как умный и предусмотрительный человек, он начинал испытывать особое беспокойство во времена ослабления советского режима и предпринимал тогда попытки оправдать себя на будущее. В период „хрущевской оттепели“, в 60-х годах, он рассказал своему старшему сыну о расстреле польских граждан и захоронении их в Медном. При этом он обратил особое внимание сына на то, что хотя и знал об этой „операции“, но лично в ней участия не принимал и поэтому не был за это поощрен руководством НКВД. Явная подготовленность к допросу, четкость и артистизм изложения показаний Токаревым в 1991 г. также подтверждают, что он стремился высказываться так, чтобы оправдаться в своих глазах и снять с себя ответственность за тягчайшее преступление или снизить степень своей вины, переложив ее на своих руководителей и подчиненных. Под давлением собранных следователями доказательств Токарев не смог отрицать того факта, что лично организовывал расстрел поляков в УНКВД Калинина (Твери): давал указания освободить внутреннюю тюрьму от других заключенных и подготовить ее к приему и расстрелам поляков, назначил исполнителей акции, подавил своим авторитетом и властью, угрозой применения расстрела попытку водителя Бондарева отказаться от участия в экзекуциях, чем преподал урок другим исполнителям. Токарев был важным узловым звеном в репрессивной машине государства и хотя, возможно, выполнил свою задачу без особого энтузиазма, но и не воспрепятствовал слаженной работе этой бесчеловечной машины, приведшей к гибели тысяч безвинных жертв. Тем самым он стал соучастником преступления.

Для следствия его сведения были бесценными. Он стал практически первым свидетелем, давшим подробные показания о причастности к расстрелам Политбюро ЦК ВКП(б) и детально раскрывшим механизм массового уничтожения более 6 тыс. польских граждан в УНКВД по Калининской области. Токарев первым сообщил о том, что все причастные к уничтожению польских граждан сотрудники НКВД были поощрены единым приказом, что позволило затем разыскать этот приказ и, соответственно, выявить всех исполнителей этой зловещей акции. Назвал он и место захоронения трупов. Благодаря этим показаниям, УКГБ по Тверской области практически сразу „обнаружило“ захоронения поляков в Медном, что позволило успешно провести эксгумацию, а также изобличить и вынудить дать правдивые показания другого высокопоставленного сотрудника НКВД — бывшего начальника Главного управления по делам военнопленных и интернированных НКВД СССР, в то время капитана госбезопасности П.К. Сопруненко.

Сопруненко первый раз допрашивали 25 октября 1990 г. начальник отдела ГВП полковник юстиции Н.Л. Анисимов, осуществлявший прокурорский надзор за расследованием дела, и руководитель следственной группы полковник юстиции А.В. Третецкий. На тот момент следствие не располагало достаточными доказательствами о его роли, и поэтому допрос Сопруненко оказался фактически безрезультатным. Получив показания Токарева о роли в этом деле Сопруненко, проанализировав и подготовив документы, обнаруженные в архивах, мы с Третецким 29 апреля 1991 г. повторили допрос. Уговорить Сопруненко и двух его взрослых дочерей Инну и Елену о повторной встрече стоило большого труда. Дочери непрерывно нам твердили, что участие их отца в катынских событиях — это оговор. Они явно выстроили для отца линию поведения на допросе, согласно которой он в апреле—мае 1940 г. выезжал в г. Выборг для участия в обмене военнопленными с Финляндией, подсказывали ему, что и как отвечать, поднимали шум и галдели, когда им казалось, что отец говорил не то, что должен был сказать. Одним словом, они всячески срывали выяснение истины по делу. Мы вынужденно согласились на их присутствие, так как это было одним из условий, на которых Сопруненко согласился давать показания, объяснив, что дочери ему нужны для оказания помощи из-за слабого здоровья.