– Людка крестилась, Наташка крестилась, одна я, как дура!

Это была полуправда, равная лжи: подруги были крещены еще во младенчестве и, разумеется, никого об этом не просили.

– Людка с Наташкой топиться пойдут, и ты за ними? – спросил Челубеев, огибая взглядом бедро жены и пытаясь заглянуть в экран телевизора, хотя шла там многократно повторяющаяся реклама клинского пива.

Светлана Васильевна едва сдержала победную улыбку – именно этот ответ, слово в слово, был записан на ее магнитофонной ленте.

– Это не одно и то же, – заученно ответила она.

Далее муж должен был сказать: «Как не одно и то же? И там вода, и тут», на что Светлана Васильевна возразила бы, глядя спокойно и мудро: «Это разная вода», но Марат Марксэнович выпалил вдруг нечто совершенно иное, неожиданное:

– В чан!

Она сразу поняла, о чем идет речь, но, делая вид, что не понимает, молчала.

– Для приготовления первых блюд! – прибавил Марат Марксэнович и мстительно хохотнул.

(Напомним: в «Ветерке» крестили в купели, сделанной из старого кухонного чана для приготовления первых блюд.)

Челубеев на глазах заводился, и, глядя на заводящегося мужа, Светлана Васильевна торопливо переключала звуковые дорожки своей магнитофонной ленты и не находила в ней подходящего варианта развития семейной ссоры. Не зная, что дальше делать и что говорить, Светлана Васильевна изобразила на всякий случай обиду – привычно опустила глаза и выпятила нижнюю губку. Мгновенно возникла тягостная тишина.

– Крестятся, крестятся, каждый день крестятся! – воскликнул Челубеев, поднимаясь в кресле.

Это тоже была полуправда, каждый день в «Ветерке» не крестились, крещение могло происходить в определенные церковные сроки и только в дни приезда в зону монахов, но полуправда Марата Марксэновича, в отличие от полуправды Светланы Васильевны, равнялась одной полной правде, потому что в каждый из монашеских приездов крестилось много человек, и если условно разбросать их по дням, то, наверное, вышло бы, что крестились в «Ветерке» ежедневно. Поначалу народ валом валил – о. Мартирий был мокрым от постоянного соприкосновения с водой, о. Мардарий его даже с Иоанном Крестителем сравнил, то был самый настоящий бум, но, как всякий бум, бурно начавшись, скоро закончился. Игорек и община стали тогда проводить плановые мероприятия: объяснять, обещать, убалтывать, а нередко и запугивать не только адовыми муками в будущей жизни, но и неприятностями в этой. Мерприятия стали давать результаты: в сравнении с первоначальным поток крещаемых уменьшился вполовину, зато сделался постоянным. Чтобы окончательно упорядочить жизненно важный процесс, староста подумывал уже составить сначала годовой, а потом пятилетний план по превращению «уголовных дикарей в православных христиан», но после одного неприятного случая поток чуть не иссяк вовсе. Неприятный случай заключался в том, что у крестившегося зэка по кличке Жижа чуть ли не на следующий день после этого судьбоносного события случилось событие, по мнению многих, еще более судьбоносное – обнаружился СПИД.

Жижу без проблем отправили в СПИДзону, а у Игорька начались проблемы. Старый варочный котел срочно заменили на другой, но лезть в него уже не хотели. Дело было не в котле. Привыкшие искать везде и во всем подвох – начальства, жизни ли – зэки без труда здесь его находили, рассуждая следующим образом: «Если бы Жижа не крестился, то, может, у него ничего бы и не нашли?» (Впрочем, эти полные драматизма события случились уже после крещения Светланы Васильевны, но, видя ее тогдашнюю решимость, не приходится сомневаться, что даже ВИЧ-инфицированный Жижа не смог бы ее остановить, а уж Челубеев и подавно.)

Марат Марксэнович все говорил и говорил, а Светлана Васильевна все никак не могла подобрать подходящую дорожку для продолжения разговора, и вдруг он сказал такое, что, неприятно взвизгнув, как это бывает, когда запись звучит на скорости перемотки, «магнитофон» дал сбой.

– Раздеваться будешь перед… бородатым? – неодобрительно хмурясь, спросил Челубеев.

Светлана Васильевна старалась не думать об этой детали предстоящего крещения. Она вспыхнула и тихо, сдержанно ответила:

– Буду.

– А заключенные за ширмой будут петь? – Челубеев знал, как это все происходит.

– Будут, – повторила Светлана Васильевна тем же тоном.

– И будешь с ними потом вместе в церкви стоять и с одной ложечки… – Челубеев не подобрал дальше слов и замолчал, и Светлана Васильевна представила вдруг, как она будет причащаться вместе с заключенными – из одной чаши и с одной ложицы, и ей стало страшно и радостно, но, переборов страх и заменив радость на гордость, она в третий раз пообещала.

– Буду!

Трудно сказать, как Светлана Васильевна относилась к зэкам, скорее всего, никак не относилась, они для нее были цифрами в бухгалтерских отчетах. Придя работать в зону, тогда еще совсем молодая Светлана Васильевна испытывала к заключенным искреннее сочувствие, но, прочтя по совету Челубеева несколько взятых наугад «Дел», навсегда уничтожила в себе малейшую к ним жалость. Однако при этом она их не ненавидела – невозможно ненавидеть тех, кого видишь ежедневно, а вот их ненависть на себе ощущала – одинаковые, с одинаково землистыми лицами, зэки разнились степенью ненависти и презрения к тем, кто судьбой и начальством поставлен их охранять, одевать, кормить и заботиться о них. И даже не презирала Светлана Васильевна заключенных – требуя немалых психических затрат и внутреннего напряжения, презрение не может быть обыденным, – она просто их не замечала, не выделяя из общей серой человеческой массы никого. Только одного выделила Светлана Васильевна, когда увидела его, лежащего, скрюченного на боку у дверей храма. Особенно поразила черная кровь в ухе – она почему-то напомнила чернила в школьной чернильнице-непроливайке, белой, фарфоровой, с синим цветком, которую носила в школу в специальном, привязанном к портфелю мешочке на шнурке. Вспомнив детство, Светлана Васильевна вспомнила тогда своих умерших родителей и не удержала слез, хотя не увлекалась этим излюбленным женским занятием. «В церковь шел и не дошел», – сказали сестры про убитого и еще сказали, что убил его староста. И, внимательно взглянув на Игорька, Светлана Васильевна уверилась, что этот может убить. Да все они… «Они сегодня в церкви молятся, а завтра выйдут на волю и снова убивать начнут», – подумала она тогда и с тех пор мнения не меняла.

– Раздеваться будешь совсем? – заорал вдруг муж, и, срываясь, жена в ответ закричала:

– Совсем, да, совсем! – Именно в этот момент окончательно вырубился магнитофон «Светлана» со всеми его подготовленными дорожками, но Светлане Васильевне он был уже не нужен. Заорал – значит, сдался… Казалось, это победа, самая настоящая виктория, но, как часто бывает, виктория тут же обратилась в конфузию – настолько Челубеев в тот вечер был непредсказуем.

– Не поздно, Свет? – тихо спросил он вдруг, глядя снизу, маленький и жалкий.

К горлу Светланы Васильевны подкатил ком, к глазам подступили слезы, захотелось все бросить, отменить таинство и, ткнувшись в крепкое мужнино плечо, повинно, по-бабьи расплакаться, но тут же вспомнилось, что с о. Мартирием все обговорено, Символ веры заучен наизусть, православные брошюры прочитаны, заказ на крестильную рубашечку оплачен, и совсем не дешевый золотой крестик на золотой же цепочке куплен и лежит в надежном месте в красивой бархатной коробочке, и, преодолевая себя, ответила, глядя в одной ей видимую даль.