– К Богу прийти никогда не поздно…

То были слова, неоднократно повторяющиеся в брошюрах для крещаемых, но прозвучали они так, как будто только что родились в душе Светланы Васильевны, и она сама в это поверила. Кажется, после таких слов Челубееву ничего не оставалось, как упасть на женину грудь и виновато попросить прощения, но Марат Марксэнович в тот вечер был, как никогда, непредсказуем.

– Ах ты к богу? – удивленно проговорил он и хохотнул.

Выключив пультом телевизор, Челубеев поднялся и, сунув руки в карманы, заходил взад-вперед, беседуя сам с собой: «К богу значит… Так бы сразу и сказала… Я думал куда, а она – к богу… Нет, ну если к богу, то конечно!»

Светлана Васильевна даже растерялась, не понимая, шутит муж или всерьез, и от растерянности молчала. Да и что она могла на это сказать? А к кому же еще?

Внезапно Марат Марксэнович остановился и обратился к жене с вопросом, глядя на нее с живейшим интересом.

– Слушай, а тебе после этого имя небось переменят? Будешь какая-нибудь Даздраперма… Или нет – Держиморда! А?

– Фотинья, – с вернувшимся кротким достоинством ответила Светлана Васильевна.

О. Мартирий ей сразу сказал, что никаких Светлан в православии нет, вместо них – Фотиньи. Вспомнив это, Светлана Васильевна улыбнулась – ей нравилось новое имя, она не раз примеряла его на себя, и всегда оно было в самый раз: Фотинья, Фотинья, Фотинья…

– Как-как?! – Челубеев сделал вид, что не расслышал – даже приставил к уху ладонь. – Фотинья? Это ничего… Слушай, а может, мы потом фотоателье откроем? «Фото от Фотиньи»! А?

Челубеев смеялся. Светлана Васильевна стояла молча и кротко улыбалась. Именно так стояли когда-то перед своими языческими мужьями первые христианки, объявив им о своем окончательном выборе. Так ей казалось, и она долго могла так стоять, но Челубеев сказал вдруг такое, что не лишенное горделивости и самолюбования стояние сразу сделалось бессмысленным.

– Ты к Богу, а я к чёрту. Ко всем чертям… – вот что сказал Марат Марксэнович, как-то очень потерянно сказал.

Светлана Васильевна удивленно глянула на мужа, а он повторил те же слова, неожиданно их прокричав и взмахивая при этом руками, как дирижер при последних звуках Шестой симфонии Чайковского.

– Ты к Богу, а я к чёрту! Ко всем чертям! – И тут же быстро ушел в кухню и там затих.

Светлана Васильевна растерялась, прислушиваясь к внезапно наступившей тишине. «Надо пожалеть. Надо срочно его пожалеть!» – подумала она и заторопилась следом.

Держа руки в карманах, Челубеев неподвижно стоял у окна. Светлана Васильевна подошла к нему сзади, обняла, прижалась и зашептала сочувственно и нежно:

– Ты, может, подумал, что после этого я буду любить тебя меньше? Дурачок… Ну какой же ты дурачок! Я буду любить тебя еще больше!

Светлана Васильевна говорила и другие нежные слова, крепче и крепче прижимаясь к мужу в надежде ощутить хотя бы малейшее ответное движение, но такого движения не было.

Случилось самое страшное. Челубеев ушел в себя.

Высунули обиженные из Большого дальняка свои синие носы с капельками росы, прикинули на глазок, где возможен затишок, и плотным табунком туда переместились, но не успели курево из карманов вынуть, как ветрило злобный следом метнулся и продолжил свои издевательства. Бежать было некуда, да и не хотелось – плюнули на ветер обиженные и принялись спички понапрасну изводить. О том, чтобы в дальняк вернуться и там покурить, речи не шло – кто же курит на рабочем месте? Да и темно там круглые сутки, а снаружи бывает иногда светло… Но не для того обиженные из тьмы на свет выбрались, чтобы друг на дружку пялиться, просто подумалось вдруг, что где светлее, там, может, и теплее, – закон природы вроде бы… А вот и нет, даже у природы в «Ветерке» свои личные законы – не только не теплей снаружи было, но и не светлей ничуть! Приблизив запястье с часами к носу, Жилбылсдох разглядел время и недоуменно проговорил:

– Что за хреновня, четырех еще нет, а уже… – даже слов бригадир не подобрал на подобное природное самоуправство.

– Темно, как у негра в одном месте, – образно выразился Зина, который принципиально не употреблял в своей речи грубых слов.

– Значит, скоро снег пойдет, – с важным видом проговорил Прямокишкин, чем подтвердил правоту сказанных о нем когда-то кем-то слов: у Прямокишкина одна кишка, одна извилина, и обе прямые. Это же любому дураку, в том числе даже и сектантскому, ясно, что, если зимним днем так вот сразу темнеет, жди осадков в виде снега.

– А может уже конец света? – подсвечивая под носом огоньком сигареты свою вековечную золотуху, попробовал пошутить Гитлер.

– Не, рано еще, – уставясь в часы, не согласился Жилбылсдох, который юмор не всегда воспринимал.

Да и ни у кого сейчас говорить на эту тему настроения не было, и даже шутить не хотелось. О конце света приятно в тепле беседовать, лучше с чайком – погадать, подискутировать: будет, не будет, если будет, то как, когда и при каких обстоятельствах.

Что там конец света – сегодняшний день выдался таким, что, кажется, хуже быть не может, с самого утра не заладился. Проснулись, как положено, в шесть и тут же поняли, что на работу надо идти, хотя и суббота, и все советские люди, или как там они теперь называются, под ватными одеялами на двухместных шконках, в женину потную подмышку уткнувшись, мирные сны досматривают, но делать нечего – построились, настроились и с песней: «Белые розы, белые розы, беззащитны шипы» передислоцировались на трудовой фронт. Не хочется работать, а надо, без нее пайки не получишь, зато суток десять ШИЗО вполне можешь схлопотать. Это для других в зоне работы или мало, или совсем нет, Хозяин волком по области рыскает, чтобы для промки заказик добыть, а для них, обиженных, работы хоть отбавляй – гадят все ежедневно, а то и не по одному разу.

Работа как работа, хотя кому-то может показаться редкой и даже экзотической: мороженое дерьмо на дне дальняка ломами ковырять, совковыми лопатами выгребать, ведрами наверх поднимать, наружу выносить и в тракторную тележку вываливать, а куда его везти, это уже Коля-Вася знает. Дедушке Морозу от обиженных ИТУ 4/12-38 низкий поклон, потому как благодаря ему, родному, нет той вони, какая в оттепели случается, а нос во время работы не зажмешь, потому что руки черенком лопаты заняты.

Но ветер хуже вони. Даже в дальняке, за надежными стенами, гад, достает, беспрепятственно из очка в очко шастая, а их в том же Большом ни много ни мало двадцать одно – в честь 21-го отряда. Утвержденный Хозяином план строительства предусматривал ровно двадцать, но на свой страх и риск обиженные прорубили двадцать первое. Как пророчески сказал тогда Жилбылсдох: «Передохнем, или поубивают, а память об нас останется». Но может именно двадцать первое и было лишним, потому что нигде так не дуло, как в Большом. Вот и летает туда-сюда, вот и носится, губатый падла, да все норовит обиженному в штаны ворваться и, прежде чем оттуда вырваться, терануть ледяным наждаком по холодной гусиной коже. В одну штанину залетает, в другую вылетает, и эта шутка никогда ему не надоедает! Хорошо, у кого кальсоны есть, только – у кого они есть? Как в прошлом месяце их получили, так сразу и поменяли: кто на чай, кто на курево, кто на сладкие карамельки. Хотя делать этого не собирались, потому не кальсоны были, а загляденье: белые, как платье невесты, теплые, как гусиный пух, не надеванные никем ни единого раза, с законной прорехой на пуговице. Но когда обиженные с думой о Родине благодарно их к груди прижимали, по радио выступил товарищ Гидрометцентр и твердо пообещал потепление на всей планете Земля. «Небось и мы не на Марсе живем», – здраво рассудили в 21-м и в тот же день исподнее в других отрядах для себя небесприбыльно, как казалось, оставили. Однако не успели вырученные сигареты выкурить, чай выдуть и нёбо посластить, как ударили морозы. Это в октябре-то… Много недобрых слов было сказано в те дни обиженными в адрес подлого Гидрометцентра, а Хомяк-душитель даже обещал от слов к делу перейти. Пуча красные глазки и надувая синие щечки, бил себя в грудь и клялся, что, когда кончится срок, разыщет тот центр и своими руками проклятую гидру задушит, будь она хоть метр с кепкой, хоть два с тюбетейкой, – так он это дело видел.