Такие мысли помпезным парадом маршировали в ее сознании, и она внезапно ощутила, что ей от них тошно, тошно так, что сил нет. Лучше уж просто смотреть на качающиеся, подмигивающие огни города внизу, лететь туда, куда ее везут, слушать бесконечный напев белого шума моторов – как будто лежишь у водопада, который слегка пахнет машинным маслом и раскаленным металлом. Покачивающийся ночной небосклон, ощущение моря, ровного, черного и бесконечного. Не так уж плохо, если вдуматься, совсем не так уж плохо. Не так уж тяжело.

Вскоре после этого она сдалась и не пыталась больше оставаться в сознании, просто соскользнула вниз по собственной бесконечной усталости.

Рассвет подкрался к стэнфордскому кампусу, как осторожный художник, подмешивая цвета к сплошной тьме над головой так, что она постепенно линяла через полутона серого к чистой утренней голубизне, а выстроенные из песчаника здания больничного комплекса мало-помалу делались бежевыми, вместе с тем как свет спускался от крыш к фундаментам. Живым изгородям и деревьям в парках вернулся зеленый цвет, на гравиевых дорожках появились одинокие пешеходы и пары. Некоторые из них поглядывали на чернокожего мужчину, в одиночестве сидящего на скамейке, но никто не останавливался. В мужчине была какая-то удивительная неподвижность, которая обрубала всякую возможность заговорить с ним и заставляла приближавшихся прохожих понижать голоса. Те, кто работал в реанимации и интенсивной терапии, с первого взгляда понимали, что это означает. Одинокий мужчина на скамейке в данный момент подвергался операции без наркоза – он медленно, хирургической пилой отделял себя от другого человеческого существа, находящегося сейчас где-то в недрах больницы.

Во внешнем мире, на Сто первом шоссе звук одиноких проносящихся в ночи машин сменился непрерывным фоновым гулом. Пение птиц превратилось в уверенный щебечущий контрапункт, вплетавшийся в ткань утра, будто горсть разноцветной галыси, брошенная на широкую серую ленту конвейера. Людские голоса звучали все громче, все чаще, по гравию скрипели шаги, как скрипит лопата, копая могилу. День штурмовал стены, которые Карл возвел вокруг себя в холодные часы своего ночного бдения, разнося их в щепки обычными человеческими мелочами. С тихой и непримиримой ненавистью ко всему, что он видит и слышит, тринадцатый поднял взгляд от руин своей крепости.

– Ну что, доволен?

Напротив него, дальше вытянутой руки, стоял Нортон. До этого он явно спал где-то прямо в одежде; даже МарсТеховские джинсы и те помялись.

Кажется, он действительно ждал ответа.

– Нет. А ты?

На другой стороне парковой дорожки стояла каменная скамья, близнец той, на которой сидел Карл, и Нортон опустился на нее.

– Ты так просто не уйдешь, – сказал он без выражения. – Я упеку тебя обратно во флоридскую тюрьму. Отправлю в Симаррон или Танану до конца твоей жизни, мразь.

Похоже, некоторое время назад он плакал, и Карла коротко кольнула зависть.

– Как она? – спросил он.

– Ты, конечно, шутишь. Козел ты.

На выжженной земле отчаяния тринадцатого встрепенулся и ожил меш. Карл протянул в сторону Нортона чуть дрожащую руку:

– Не наезжай на меня, Нортон. Сейчас я могу кого-нибудь убить, и это вполне можешь оказаться ты.

– Прямо у меня с языка снял. – Нортон смотрел на свои руки, словно прикидывая, насколько они годятся для убийства. – Но Севджи это не поможет.

– Севджи ничто не поможет, мудак! – В том, чтобы выплевывать эти слова, крылось какое-то жестокое удовольствие, это было как кусать изъязвленные стоматитом губы, пока не пойдет кровь. – Тебе что, не сказали? Ее подстрелили из «Хаага».

– Мне сказали. А еще мне сказали, что Стэнфорд – лучшая клиника по лечению и восстановлению иммунной системы на всем Западном побережье. Они используют новейшие методики.

– Неважно. Это «Фолвелл». Эту дрянь остановит только смерть.

– Правильно, сдайся сразу, чего нет-то? Очень, сука, по-британски.

Карл пару секунд смотрел на него, потом издал звук отвращения и отвернулся. Мимо прошла молодая женщина, катя рядом с собой велосипед. На ее маленьком рюкзачке был приколот значок-смайлик, подмигивающий безжалостной желтизной в свежем утреннем свете. «Неважно, кто ты, – гласила блестящая нашлепка под значком, – будь хорошим».

– Нортон, – тихо проговорил Карл, – как она?

Сотрудник КОЛИН покачал головой:

– Ее стабилизировали, это все, что я знаю. Там у них есть н-джинн, который фиксирует и отображает распространение вируса.

Карл кивнул. Они посидели в молчании. Наконец Нортон спросил:

– Сколько ей осталось?

– Не знаю. – Карл глубоко вдохнул. Прерывисто выдохнул: – Недолго.

Снова молчание. Мимо проходили люди, болтая о пустяках. Живя своей жизнью.

– Марсалис, как, блин, вообще этот тип достал «Хааг»? – Теперь в голосе Нортона звучали высокие, отчаянные ноты, как у ребенка, который возмущается несправедливым наказанием. – Они везде запрещены, запредельно дороги на черном рынке! И смертельно опасны, если не в тех руках. На планете наверняка не больше пары сотен людей, у которых есть разрешение на ношение «Хаага»!

– Да. Ты только что описал идеальный объект вожделения любого альфа-самца. – Чтобы хоть немного отвлечься, Карл сосредоточился на теме оружия: так тянут озябшие руки к углям умирающего пламени в надежде согреться. – Всякий, кто хоть немного влюблен в оружие, не может не мечтать о «Хааге». Один мужик в Техасе предложил мне за мой полмиллиона долларов. Наличными, в чемодане.

– Допустим, вот смотри. – Нортон потер лицо руками, поднял голову – Ты говоришь, что этот парень, этот Онбекенд, где-то раздобыл пушку «Хааг», чтобы сделать свой хер толще и длиннее. Он оказывается в ситуации, когда его могут арестовать или подстрелить, и прямо перед тем, как начать действовать, оставляет эту чертову пушку в машине? Какой в этом смысл?

– А вот какой. – Карл думал об этом всю ночь, сидя в кресле перед палатой интенсивной терапии и воспроизводя в голове необратимый ход событий, в результате которых Севджи Эртекин оказалась в коконе жизнеобеспечения по ту сторону вирусонепроницаемой двери. Выводы, к которым он пришел перед самым рассветом, превратили его лицо в подобие маски смерти и погнали тринадцатого по стерильным коридорам наружу, в серый сумеречный парк. – «Хааг» Онбекенд припас для меня, он планировал вытащить меня из отеля и отвезти куда-то, где можно будет организовать мое липовое самоубийство. Убить меня на месте нельзя, чтобы не попасться властям, усыпить – тоже, это могло бы всплыть при вскрытии. Ему нужно было доставить меня на место в полном сознании, а с тринадцатым проделать такое очень непросто. Нас трудно напугать, и мы, по большей части, не боимся смерти. Но саму смерть можно обставить множеством способов. Я могу броситься почти на любое оружие, даже если шансов будет не много. Но не на «Хааг».