Странное дело! С одной стороны, он, как честный эскейпер, собирается вывалить супруге все как есть, а с другой – боится вызвать Катины подозрения.

Продолжая аквариумные работы, Башмаков переложил гальку в тазик и промывал ее в ванной, сливая и сливая воду до тех пор, пока не очистил от накопившейся гнили. Потом песочком оттер зеленую цветь со стекол аквариума и с раковины-грота. Теперь надо было вернуть все на место: насыпать гальку, установить раковину, укоренить растения и осторожно, через шланг, залить новую воду. Дальше оставалось каждую рыбку прополоснуть для дезинфекции в слабеньком растворе соли. Перед тем как запустить живность, Башмаков долго сидел перед обновленным аквариумом. Свежая вода, в отличие от прежней, настоявшейся, была белесо-голубой. И мертвой: ни снующих рыбок, ни медлительных улиток, ни бархатного ила, ни подгнивших желтых стебельков, ни пустотелых раковин, ни копошливых мотылей, похожих на ожившие крошечные кровяные колбаски… Ничего! Наверное, именно так выглядит начало новой жизни с новой женщиной.

Он решил поговорить с Катей после ужина, но после ужина показывали фильм «Москва слезам не верит», и они сообща в десятый, наверное, раз до слез переживали за юную лимитчицу, Катину тезку, завоевывающую жестокую столицу. Башмаков представил себе, что никуда он завтра не летит, остается с Катей, а Вета, наоборот, исчезает. Куда? Неважно – просто исчезает. Проходит двадцать, нет, пятнадцать лет. Ему – под шестьдесят. Кате – тоже. Открывается дверь – и входит Вета, тоже уже не юная, а с ней девочка… Нет, девушка… Нет, все-таки лучше девочка. «Это твоя дочь», – тихо говорит Вета…

– Тапочкин, ложимся! – приказала жена, выключая телевизор.

Лежа в постели, Олег Трудович вдруг осознал, что если он скажет все сейчас, то Катя как женщина станет для него навсегда недоступна, а он, как на грех, вдруг почувствовал небывалую, прямо-таки ошеломляющую потребность в ее плоти.

«Скажу потом», – решил он.

Катя тоже была в аппетите. Такого уже давно не случалось. Их слаженные объятия напоминали, грубо говоря, движения пары фигуристов, катающихся вместе бог знает сколько лет. Они не проронили ни слова, объясняясь дыханием.

Когда вернулись мысли, Олег Трудович понял: признаться сейчас будет чудовищной подлостью.

– Ну, Тапочкин, – Катя с благодарностью склонилась над мужем и включила лампу, чтобы получше рассмотреть его, – теперь-то я знаю, на что ты способен… И пощады не жди!

– Я и не жду.

– Погоди-ка! А у тебя прыщик на щеке. Свеженький. Давай я выдавлю!

Эскейпер хотел снова набрать Ветин номер, но в снятой трубке вместо длинного гудка вдруг услышал ее голос:

– Алло, это я…

– Наконец-то! Ну нельзя же так!

– Извини, так получилось…

– Ты где? У врача? Что он сказал?

– Я не у врача. Я внизу.

– В каком смысле?

– Я внизу, около твоего дома.

– Зачем ты приехала? Я же просил!

– Так получилось.

Башмаков с трубкой выскочил на балкон и увидел внизу, рядом с «Фордом» и «Газелью» розовый джипик. Вета – в белом коротком платьице – стояла, запрокинув голову и прижав мобильный телефон к уху. Телефона видно не было, и казалось, она держится рукой за щеку. Анатолич и водила, оторвавшись от мотора, с удивлением взирали на девушку.

– Ну, здравствуй, эскейперчик! – Башмаков услышал в трубке Ветин голос и увидел, как она махнула ему ладошкой.

В ответ он поднял руку в каком-то идиотском индейском приветствии. Его поразило, что фигурка Веты отсюда, с одиннадцатого этажа, кажется крошечной, а голос звучит громко и отчетливо. Маленькая Вета и большой голос…

Маленькая Вета снова помахала Олегу Трудовичу, а большой голос сообщил:

– Я не одна.

– В каком смысле?

Анатолич и водила, изумленные таким балконно-телефонным способом общения, тоже задрали головы и смотрели теперь на эскейпера. Затем «газельщик» повернулся к бывшему полковнику, спрашивая, должно быть, тот ли это самый исчезнувший заказчик. Анатолич кивнул задранной головой.

– В каком смысле? – повторил эскейпер.

– Понимаешь…

Тут распахнулась дверца джипика, и оттуда высадилась Катя, собственной персоной. Она тоже помахала мужу рукой. Даже сверху Олег Трудович заметил, что жена побывала в парикмахерской и сделала укладку.

Когда только успела?

Анатолич и водила уставились теперь на Катю. У эскейпера потемнело в глазах, и он, хватаясь за пульс, решил, что теряет сознание, но потом сообразил: это дымное облако тьмы наползло на солнце и золотой купол храма Зачатия Праведной Анны угас.

«Если свет, который внутри тебя, это тьма…» – вспомнил он.

– Ты почему молчишь? – беспокойно спросила Вета.

– Зачем ты это сделала?

– Это не я… Екатерина Петровна сама меня нашла. И вы, оказывается, спите не в разных комнатах!

– Какая разница, в каких комнатах мы спим! Вета…

– Огромная разница!

Маленькая Катя вдруг отобрала у маленькой Веты мобильный телефон, и в трубке послышался большой Катин голос:

– Алло, дорогой, ты собрался в поход?

– Откуда ты узнала?

– Ты меня недооцениваешь. Я давно все знаю…

– Давно? А почему…

– А потому!

– Что ты хочешь?

– Я? Ничего. Это ты все время чего-то хочешь. А я просто хочу посмотреть тебе в глаза. На дорожку. Хочу услышать от тебя: «До свиданья, Катя! Спасибо тебе за все хорошее!» И больше ничего. Я прожила с тобой двадцать лет. Имею право…

– Катя, звонил Костя…

– Давай не по телефону. Это смешно. Сейчас мы поднимемся и все спокойно обсудим. Спокойно! Вета очень славная девочка. Тебе с ней будет хорошо. На Кипре. И если ты захочешь, я тебя отпущу. Если захочешь… Ставь чайник. Ты купил чего-нибудь вкусненкого?

– Торт.

– Какой?

– «Триумф».

– Свежий?

– Свежайший…

– Тогда мы идем!

В телефоне запищали короткие гудки. Маленькая Катя обняла маленькую Вету за плечи, и они направились к дверям. За ними следом побарбосил «газельщик». Все трое скрылись под козырьком подъезда. Но водитель сразу вернулся, в ярости пнул ногой колесо «Газели», влез в кабину, взревел мотором и уехал. Анатолич продолжал смотреть на соседа. Эскейпер развел руками, объясняя другу трагизм текущего момента, и побрел в комнату.

От сквозняка узкая тюлевая занавеска втянулась внутрь и напоминала странную белую кружевную лестницу, уводящую куда-то вверх. Эскейпер огляделся и застыл взглядом на бочонке, где метался, как безумный, «сомец», то ударяясь о прозрачное дно, то почти выпрыгивая из воды. В его черных, обведенных перламутром глазах были отчаяние и тоска.