А Свидригайлов между тем ровнехонько в полночь переходилчерез – ков мост по направлению на Петербургскую сторону. Дождь перестал, ношумел ветер. Он начинал дрожать и одну минуту с каким-то особенным любопытствоми даже с вопросом посмотрел на черную воду Малой Невы. Но скоро ему показалосьочень холодно стоять над водой; он повернулся и пошел на – ой проспект. Оншагал по бесконечному – ому проспекту уже очень долго, почти с полчаса, не разобрываясь в темноте на деревянной мостовой, но не переставал чего-то слюбопытством разыскивать по правой стороне проспекта. Тут где-то, уже в концепроспекта, он заметил, как-то проезжая недавно мимо, одну гостиницу деревянную,но обширную, и имя ее, сколько ему помнилось, было что-то вроде Адрианополя. Онне ошибся в своих расчетах: эта гостиница в такой глуши была такою видноюточкой, что возможности не было не отыскать ее, даже среди темноты. Это былодлинное деревянное почерневшее здание, в котором, несмотря на поздний час, ещесветились огни и замечалось некоторое оживление. Он вошел и у встретившегосяему в коридоре оборванца спросил нумер. Оборванец, окинув взглядомСвидригайлова, встряхнулся и тотчас же повел его в отдаленный нумер, душный итесный, где-то в самом конце коридора, в углу, под лестницей. Но другого небыло; все были заняты. Оборванец смотрел вопросительно.

– Чай есть? – спросил Свидригайлов.

– Это можно-с.

– Еще что есть?

– Телятина-с, водка-с, закуска-с.

– Принеси телятины и чаю.

– А больше ничего не потребуется? – спросил даже в некоторомнедоумении оборванец.

– Ничего, ничего!

Оборванец удалился, совершенно разочарованный.

«Хорошее, должно быть, место, – подумал Свидригайлов, – какэто я не знал. Я тоже, вероятно, имею вид возвращающегося откуда-нибудь изкафешантана, но уже имевшего дорогой историю. А любопытно, однако ж, кто здесьостанавливается и ночует?»

Он зажег свечу и осмотрел нумер подробнее. Это была клетушкадо того маленькая, что даже почти не под рост Свидригайлову, в одно окно;постель очень грязная, простой крашеный стол и стул занимали почти всепространство. Стены имели вид как бы сколоченных из досок с обшарканнымиобоями, до того уже пыльными и изодранными, что цвет их (желтый) угадать ещеможно было, но рисунка уже нельзя было распознать никакого. Одна часть стены ипотолка была срезана накось, как обыкновенно в мансардах, но тут над этимкосяком шла лестница. Свидригайлов поставил свечу, сел на кровать и задумался.Но странный и беспрерывный шепот, иногда подымавшийся чуть не до крику, всоседней клетушке, обратил, наконец, его внимание. Этот шепот не переставал стого времени, как он вошел. Он прислушался: кто-то ругал и чуть ли не сослезами укорял другого, но слышался один только голос. Свидригайлов встал, заслонилрукою свечку, и на стене тотчас же блеснула щелочка; он подошел и сталсмотреть. В нумере, несколько большем, чем его собственный, было двоепосетителей. Один из них без сюртука, с чрезвычайно курчавою головой и скрасным, воспаленным лицом, стоял в ораторской позе, раздвинув ноги, чтобудержать равновесие, и, ударяя себя рукой в грудь, патетически укорял другого втом, что тот нищий и что даже чина на себе не имеет, что он вытащил его изгрязи и что когда хочет, тогда и может выгнать его, и что все это видит одинтолько перст всевышнего. Укоряемый друг сидел на стуле и имел вид человека,чрезвычайно желающего чихнуть, но которому это никак не удается. Он изредкабараньим и мутным взглядом глядел на оратора, но, очевидно, не имел никакогопонятия, о чем идет речь, и вряд ли что-нибудь даже и слышал. На столе догораласвеча, стоял почти пустой графин водки, рюмки, хлеб, стаканы, огурцы и посуда сдавно уже выпитым чаем. Осмотрев внимательно эту картину, Свидригайловбезучастно отошел от щелочки и сел опять на кровать.

Оборванец, воротившийся с чаем и с телятиной, не могудержаться, чтобы не спросить еще раз: «не надо ли еще чего-нибудь?» и,выслушав опять ответ отрицательный, удалился окончательно. Свидригайловнабросился на чай, чтобы согреться, и выпил стакан, но съесть не мог ни куска,за совершенною потерей аппетита. В нем, видимо, начиналась лихорадка. Он снял ссебя пальто, жакетку, закутался в одеяло и лег на постель. Ему было досадно:«все бы лучше на этот раз быть здоровым», – подумал он и усмехнулся. В комнатебыло душно, свечка горела тускло, на дворе шумел ветер, где-то в углу скребламышь, да и во всей комнате будто пахло мышами и чем-то кожаным. Он лежал исловно грезил: мысль сменялась мыслью. Казалось, ему очень бы хотелось хоть кчему-нибудь особенно прицепиться воображением. «Это под окном, должно быть,какой-нибудь сад, – подумал он, – шумят деревья; как я не люблю шум деревьевночью, в бурю и в темноту, скверное ощущение!» И он вспомнил, как, проходядавеча мимо Петровского парка, с отвращением даже подумал о нем. Тут вспомнилкстати и о – кове мосте, и о Малой Неве, и ему опять как бы стало холодно, какдавеча, когда он стоял над водой. «Никогда в жизнь мою не любил я воды, даже впейзажах, – подумал он вновь и вдруг опять усмехнулся на одну странную мысль:ведь вот, кажется, теперь бы должно быть все равно насчет этой эстетики икомфорта, а тут-то именно и разборчив стал, точно зверь, который непременноместо себе выбирает… в подобном же случае. Именно поворотить бы давеча наПетровский! Небось темно показалось, холодно, хе! хе! Чуть ли не ощущенийприятных понадобилось!.. Кстати, зачем я свечку не затушу? (Он задул ее.) Усоседей улеглись, – подумал он, не видя света в давешней щелочке. – Ведь вот,Марфа Петровна, вот бы теперь вам и пожаловать, и темно, и место пригодное, иминута оригинальная. А ведь вот именно теперь-то и не придете…»

Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час доисполнения замысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ееохранению Разумихина. «В самом деле, я, пожалуй, пуще для своего собственногозадора тогда это говорил, как и угадал Раскольников. А шельма, однако ж, этотРаскольников! Много на себе перетащил. Большою шельмой может быть со временем,когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему хочется! Насчет этогопункта этот народ – подлецы. Ну да черт с ним, как хочет, мне что».

Ему все не спалось. Мало-помалу давешний образ Дунечки сталвозникать пред ним, и вдруг дрожь прошла по его телу. «Нет, это уж надо теперьбросить, – подумал он, очнувшись, – надо о чем-нибудь другом думать. Странно исмешно: ни к кому я никогда не имел большой ненависти, даже мстить никогдаособенно не желал, а ведь это дурной признак, дурной признак! Спорить тоже нелюбил и не горячился – тоже дурной признак! А сколько я ей давеча наобещал, фучерт! А ведь, пожалуй, и перемолола бы меня как-нибудь…» Он опять замолчал истиснул зубы: опять образ Дунечки появился пред ним точь-в-точь как была она,когда, выстрелив в первый раз, ужасно испугалась, опустила револьвер и,помертвев, смотрела на него, так что он два раза успел бы схватить ее, а она ируки бы не подняла в защиту, если б он сам ей не напомнил. Он вспомнил, как емув то мгновение точно жалко стало ее, как бы сердце сдавило ему… «Э! к черту!Опять эти мысли, все это надо бросить, бросить!..»