Бросив беглый взгляд в листок, Фуше подал его аббату.

– Читайте, – сказал он, – и скажите – не правду ли я отгадал? Мнимый временный совет собрался, чтоб провозгласить низложение Директории и замену ее консульством из трех членов. В одном я ошибся: сказав, что их, вероятно, тридцать… их всего двадцать два. Вот что завтра будет называться единогласием.

– Но если вы такой хороший отгадчик, – сказал аббат, – то вы можете поведать мне о несчастье, ожидающем, по вашим словам, генерала сегодня ночью?..

– Вот за это-то несчастие вы и даете семь миллионов, – невозмутимо отвечал Фуше.

– Тем больше оснований узнать о нем.

– В положении Бонапарта все зависит от быстроты действия. Как только окончатся призрачные обязанности Совета, он поспешит в Париж… потому что ему необходима ночь для принятия мер, с помощью которых Париж на другой день увидит себя с новым правительством.

– Ну, а тогда? – спросил аббат с внутренним трепетом.

– Тогда он опередит свои войска и без конвоя, только с несколькими друзьями, приедет сюда… к этой заставе… перешагнет ее…

– А затем?

– А затем, из этого окна, я сделаю знак девятистам полицейским, рассеянным на всем пространстве между заставой и площадью – и, через двадцать минут, генерал будет в тюрьме. Ту ночь, на которую он рассчитывает, чтоб утвердить свою власть, вы употребите на водворение вашей… и без труда, потому что, испуганные арестом начальника, сообщники генерала поспешат убраться кто куда. Те же, кто на другой день могли бы присоединиться к нему, целыми толпами перейдут на вашу сторону.

Видя в близком будущем цель, к которой так долго стремился, Монтескью трепетал от неописуемой радости.

– Да, – продолжал Фуше, – для разрешения такого дела надо было свергнуть Директорию. Бонапарт взялся за это сам. Он вытащил для вас каштаны из огня… Теперь вам остается только очистить их.

Аббат кивал – волнение мешало ему говорить.

– Париж, – продолжал министр, – который уже чуял в воздухе какую-то неведомую революцию, будет мало или даже совсем не будет удивлен тем, что заснул под правлением республиканским, а проснется под правлением короля. Все республиканские члены Пятисот, которых Леклерк поласкал штыком, – первые будут приветствовать вас… из ненависти к Бонапарту, победившему их.

– Да, мы торжествуем… цель семи лет моей жизни достигнута… король… возвратится… Франция наша! – шептал Монтескью в каком-то бреду восторга.

– Только… – вдруг прервал Фуше с улыбкой, которая мгновенно охладила энтузиазм аббата.

Он боязливо взглянул на министра и машинально повторил:

– Только… что?

Фуше захохотал.

– Только не надо забывать, какую цену имеет несчастье торжествующего ныне Бонапарта.

Это была правда. В упоении торжества аббат все забыл: договор, миллионы… и даже место и час. Теперь только он вспомнил, что ждал Кожоля, который пошел выкапывать сокровище. Он сообразил, что прошло довольно много времени с тех пор, как Бералек известил его об открытии тайника, но никак не мог счесть этого времени.

– Который же час? – спросил он, как будто только что пробудился от сна.

– Полночь! – ответил Фуше.

Монтескью вздрогнул при этом слове. Промедление Кожоля показалось ему мрачным, зловещим предзнаменованием. Почему он не ехал? Неужели эти миллионы, бесценные сокровища… вся его надежда… ускользали из рук в самую решительную минуту?

Все эти соображения мелькнули, подобно молнии, в голове аббата. Видя, что Фуше устремил на него тревожный взгляд, он поспешил улыбнуться и сказал спокойно, собрав в кулак всю свою волю:

– Да, я ничего и не забыл, гражданин министр, ни договора, ни суммы. Только… вы видите, что и у меня есть свое… только… вы понимаете, что подобная сумма не может, даже ассигнациями, находится в…

Вместо ответа аббат хлопнул себя по карману и разразился хохотом, далеко не искренним.

– И она не в ассигнациях! Не правда ли? – воскликнул министр полиции с живостью, выражавшей все его недоверие к этой республиканской монете.

– Нет, чистым, высокой пробы, золотом… тяжесть, признайте, порядочная, даже несколько лошадей едва смогут свезти ее.

Невозмутимость и веселость Монтескью успокоили министра.

– О, – отвечал он с заученной светской вежливостью, – одного вашего слова, аббат, довольно мне!.. Долги чести выплачиваются в двадцать четыре часа.

– Желаете ли вы этого обещания теперь? – спросил Монтескью, боясь, чтоб его не поймали на слове.

– К чему? Оно тем торжественнее, что будет дано в решительную минуту, – отвечал Фуше чрезвычайно вежливо.

Аббат выдохнул. Это была новая отсрочка, давшая Кожолю еще немного времени. Но, не в состоянии побороть мучившего его беспокойства, Монтескью спросил:

– Предвидя будущие происшествия, вы позволите, мне, гражданин министр, отдать некоторые приказания своим? Они ждут внизу.

– Давайте, давайте, аббат!

Роялист приблизился к окну и крикнул по-совиному, на манер шуанов. Минуту спустя в бельведере появился Бералек. Его также мучило предчувствие какого-то несчастья. Аббат шепнул ему на ухо скороговоркой:

– Нет известий о Кожоле?

– Никаких. Я послал за ним Сен-Режана, но и тот еще не вернулся. Надо думать, Кожоль попросил его о помощи в своих поисках.

Окна высокого бельведера выходили на все четыре стороны, позволяя таким образом видеть и слышать все, что происходило вокруг. Фуше стоял у окна, повернувшись лицом к Сен-Клу.

– О-го! – вдруг произнес он. – Посмотрите-ка, аббат: это что-то новое.

Вдали на дороге мелькал красноватый огонек.

– Что это такое? – спросил аббат.

– Это – Бонапарт, верхом или в карете, предшествуемый факельщиками. Через четверть часа он будет у заставы. Подготовим ему сюрприз.

И, вынув из кармана свисток, он резко и коротко дунул в него. На этот сигнал отряды войск у заставы зашевелились – прибыло подкрепление.

Сердце болезненно ныло в груди аббата. Кожоль не явился еще, чтоб уплатить за арест Бонапарта, и роялисту грозило полное поражение: только несколько минут отделяли его от краха.

Вдруг он почувствовал на своем плече прикосновение трепещущей руки Бералека и услышал его шепот:

– Прислушайтесь-ка к шуму на Елисейских Полях, он приближается к нам.

Действительно, по мощеному шоссе ударяли подковы лошади, пущенной неистовым галопом.

– Это Кожоль, – прибавил Бералек, – он скачет во весь опор.

Монтескью посмотрел в сторону Сен-Клу. Свет факелов был еще далеко.

– Кожоль будет здесь гораздо раньше генерала… я спасен! – прошептал он.