На листе письма князя Вяземского Наталье Николаевне от 13 декабря 1842 года опять стоит ее помета в том же роде, как и в отношении Гриффео: «Aff Alex» — «История с Александром». Возможно, в данном случае имелся в виду князь Александр Николаевич Голицын, штабс-капитан лейб-гвардии Конной артиллерии, сослуживец братьев Карамзиных и постоянный посетитель их дома, где он мог встретить Наталью Николаевну. А. П. Арапова писала: «В нее влюбился князь Г., обладатель колоссального состояния». Но вновь препятствием оказались дети. Когда посланный от него к Наталье Николаевне человек высказал предложение отдать детей для воспитания в закрытые учебные заведения, она с жаром воскликнула: «Кому мои дети в тягость, тот мне не муж!»

Еще на одного безымянного поклонника, как рассказывала Арапова, Наталья Николаевна вовсе не обращала внимания, ибо единственным его достоинством было значительное состояние. Иногда он даже подкарауливал ее на прогулках с детьми в Летнем саду, становясь мишенью для проказ Александра, старшего сына Пушкиной, который норовил попасть мячиком ему в спину. В конце концов он прекратил свои ухаживания.

Сам Вяземский, все эти годы оберегавший Наталью Николаевну от поклонников, по определению Нащокина, «волочился» за ней, что на первый взгляд подтверждается его письмами к ней. Так рассудили и наши современники, читая эти письма. Однако и Нащокин, постоянно живший в Москве, и наши современники, отделенные от Натальи Николаевны временем, думается, не до конца оценили линию поведения Вяземского. Как только Наталья Николаевна остановила свой выбор на Петре Петровиче Ланском, тональность писем Вяземского переменилась — из них исчез элемент ухаживания, который поддерживался им, как представляется, для того, чтобы отвлечь ее от других поклонников.

Другой интересный мотив писем Вяземского Наталье Николаевне — стремление отвратить ее от дома Карамзиных, что может показаться странным, ведь речь идет о доме его сестры. Но объяснение тому находим в письмах Плетнева. Так, в 1840 году он писал Гроту по поводу посещения Карамзиных 20 октября: «В воскресенье я пошел на вечер к Карамзиным. Признаюсь, одна любознательность и действительная польза от наблюдений в таких обществах еще удерживает меня глядеть на пустошь и слушать пустошь большесветия». Позднее в том же духе он пишет и Жуковскому: «Всех нас связывала и животворила чистая, светлая литература. Теперь этого нет. Все интересы обращены на мастерство богатеть и мотать. Видно, старое доброе время никогда к нам не воротится».

Вяземский же прямо написал Наталье Николаевне 12 августа 1842 года о Карамзиных: «Это дом, который в конце концов принесет вам несчастье…» А 13 декабря он подробно разворачивает свое утверждение: «Вы знаете, что в этом доме спешат разгласить на всех перекрестках не только то, что происходит в гостиной, но еще и то, что происходит и не происходит в самых сокровенных тайниках души и сердца. Семейные шутки предаются нескромной гласности, а, следовательно, пересуживаются сплетницами и недоброжелателями. Я не понимаю, почему вы позволяете в вашем трудном положении, которому вы сумели придать достоинство и характер святости своим поведением, спокойным и осторожным, в полном соответствии с вашим положением, — почему вы позволяете без всякой надобности примешивать ваше имя к пересудам, которые, несмотря на всю их незначимость, всегда более или менее компрометирующи… Все ваши так называемые друзья, с их советами, проектами и шутками — ваши самые жестокие и самые ярые враги».

В том же письме, стараясь доказать, что он вовсе «не помеха веселью» и не «собака, которая перед сеном лежит, сама не ест и другим не дает», Вяземский пишет: «Но признаюсь вам, что любовь, которую я к вам питаю, сурова, подозрительна, деспотична даже, по крайней мере пытается быть такой». Без этого разъяснения некоторые пассажи писем Вяземского Наталье Николаевне могут быть приняты за банальные изъяснения в любви: «Прошу верить тому, чему вы не верите, то есть тому, что я вам душевно предан», «Целую след ножки вашей на шелковой мураве, когда вы идете считать гусей своих», «Вы мое солнце, мой воздух, моя музыка, моя поэзия», «Спешу, нет времени, а потому могу сказать только два слова, нет, три: я вас обожаю! Нет, четыре: я вас обожаю по-прежнему!», «Любовь и преданность мои к вам неизменны и никогда во мне не угаснут, потому что они не зависят ни от обстоятельств, ни от вас».

Наталья Николаевна вполне понимала позицию Вяземского, старавшегося уберечь вдову друга от неосторожного шага, но однажды все-таки упрекнула его в недоверии, причем сделала это в письме, написанном по-русски, как она переписывалась некогда с Пушкиным: «Не понимаю, чем заслужила такого о себе дурного мнения, я во всём, всегда, и на все хитрые вопросы с вами была откровенна, и не моя вина, есть ли в голову вашу часто влезают неправдоподобные мысли, рожденные романтическим вашим воображением, но не имеющие никакой сущности. У страха глаза велики». Однажды Наталья Николаевна что-то в этом духе высказала ему прямо в лицо, судя по одному из писем Вяземского к ней: «Вы так плохо обходились со мною на последнем вечере вашей тетушки, что я с тех пор не осмеливаюсь появляться у вас и еду спрятать свои стыд и боль в уединении Царского Села».

Вяземский не только засыпал Наталью Николаевну письмами, но почти ежедневно появлялся в ее доме и сопровождал ее на прогулках, так что надоедал даже детям. Понимая это и собираясь на время оставить Петербург, в письме от 26 июня 1843 года он прямо говорит ей: «Чтобы не иметь более безрассудного вида, чем на самом деле, прошу вашего разрешения объяснить, почему я не пришел к вам перед отъездом. Много раз я готов был сделать это, но всегда мне не хватало смелости. А знаете ли — какой смелости? — Боязнь показаться смешным перед вашими детьми и прислугой. Ваша сестра меня нисколько не смущает. Она разумна и добра, а следовательно, беспристрастна». Заканчивается письмо словами: «Во всяком случае, вернувшись в Петербург, я воспользуюсь предлогом моего отсутствия, чтобы появиться перед вашими детьми в качестве Петра Бутофорича, как и прежде».

Тем не менее Наталья Николаевна прислушивалась к суждениям Вяземского. В письме уехавшим за границу Фризенгофам от 16 декабря 1841 года она заметила, что «настоящие друзья встречаются редко, и всегда чувствуешь себя признательной тем, кто берет на себя труд ими казаться…».

В том же письме, как бы заочно отвечая Вяземскому, она пишет Фризенгофам о чувствах, «которые мы можем еще испытывать, принимая во внимание наш возраст»: «Могу сказать вам откровенно, заглянув в самые сокровенные уголки моего сердца, что их у меня нет».

Второй брак мог решить материальные проблемы Натальи Николаевны, но руководствоваться только этим соображением она никак не считала возможным.

Одним из «настоящих друзей» мог бы стать для нее Михаил Юрьевич Лермонтов, что доказал ставший для нее особенно памятным день 12 апреля 1841 года, когда состоялось их прощание. Как зафиксировал Плетнев, Наталья Николаевна встречалась с ним в доме Карамзиных. Поэт вначале держался от нее на расстоянии, что не могло ее не задевать. И только перед самым своим отъездом на Кавказ, навсегда покидая Петербург, Лермонтов неожиданно подсел к ней и, по позднейшему рассказу А. П. Араповой, завел задушевный и искренний разговор. На этом вечере присутствовал В. А. Соллогуб, вспоминавший впоследствии, как «растроганный вниманием к себе и непритворной любовью избранного кружка поэт, стоя в окне и глядя на тучи, которые ползли над Летним садом и Невою, написал стихотворение „Тучки небесные, вечные странники!..“ Софья Карамзина и несколько человек гостей окружили поэта и просили прочесть только что набросанное стихотворение. Он оглянул всех грустным взглядом выразительных глаз своих и прочел его. Когда он кончил, глаза были влажные от слез…».