Приятное? Пожалуй, он прав, в этом нет красоты, но… эхо чужой силы оглушает, словно сама земля подымается на его зов. Я узнаю фигуры из старого тренировочного зала, куда Брокк все-таки заглядывает, пусть и думает, что тайком.

Человек.

Пограничье.

Пес.

Нынешний — огромен. Страшен? Возможно. Грозен. Он отливает золотом, тем самым, красным, которое дает родовая жила. И я, преодолев робость, все же протягиваю руку. Смотрю ему в глаза, снизу вверх, и вижу в них себя же.

А еще луну, острую, как его когти.

— Ты… чудо.

И улыбаться пес умеет.

Он очень осторожно касается носом раскрытой ладони и выдыхает, жаром окутывая кожу. А потом проводит по запястью шершавым языком.

— Покатаешь, да?

Трясет гривой, и острые иглы с шелестом трутся друг о друга. Оден ложится на землю и выставляет лапу, чтобы мне удобней было забираться. Встает аккуратно и ступает поначалу робко, то и дело оглядываясь. Но постепенно уверяется, что я не собираюсь с него падать.

И шаг ускоряет.

А потом еще… и еще…

Ветер, спохватившись, силится догнать, и сам воздух становится плотным, заставляет меня пригибаться, цепляясь за шею золотого пса.

Мы летим…

А ночь длится, пока не прорывается розовыми пятнами рассвета. И только тогда Оден останавливается. Он ссаживает меня, и я понимаю, что еще немного — и сама бы свалилась.

И падаю… но меня заставляют подняться.

Ходить по какой-то поляне, поросшей бурым волглым лишайником. Приседать. И руки греют дыханием. Щеки и шею тоже.

А когда я согреваюсь, путь продолжается.

Равнина. Красный камень. Черный камень. Белые полосы мха, который даже под дождем оставался сухим. Редкие деревья, давным-давно умершие, но оставшиеся стоять. Корни их глубоко ушли в базальт, а вывернутые ветви истекали смолой.

Жар.

Чем дальше, тем сильней.

И снова остановка. Я знаю, что должна ходить, и послушно делаю круг по поляне. Мох скрипит под ногами. А Оден ложится и дышит, вывалив из пасти золотой язык.

— Ты в порядке? — Я не знаю, что делать. — Пить хочешь?

У меня две фляги.

А этот упрямец качает головой. Пить он хочет, но думает, что воды мало и мне она нужней.

— Если ты станешь человеком, то…

Снова качает.

— Нельзя?

Кивок.

— Найдут?

Я провожу по носу, по колючей чешуе, и Оден жмурится, запрокидывает голову, подставляя шею. Здесь чешуя мягче. Относительно. Мои ногти скребут по ней с преотвратным звуком, но ему, похоже, нравится.

— Знаешь… вот когда выберемся отсюда… я куплю такую штуку… сетку железную… которой на кухне котлы чистят.

Бледно-голубой глаз смотрит с подозрением…

— Сажу отскребает хорошо…

…и возмущением.

— …буду по праздникам твою чешую начищать. А потом воском и тряпочкой…

Оден фыркнул, и гибкий хвост оплел ноги, дернул меня, опрокидывая на спину, на мягкую пятипалую лапу.

— Ну… ну если тебе жир больше нравится, с жиром она блестеть будет…

Договорить мне не позволили.

— Не надо меня облизывать! Не…

И собаки умеют смеяться.

— Оден… — Все же нам пора идти дальше. Я забираюсь на спину, ложусь, обнимаю его. — Мне страшно от мысли, что тебя могло бы не быть…

Оборачивается.

Ну да, самое время для глупостей.

— Я люблю тебя. Очень.

Говорю тихо, но у этого пса хороший слух.

След от перехода стереть не выйдет. Да и глупо это.

Виттар постоял внизу, открыл входную дверь, впуская на порог осенний дождь. Вода собиралась в ладонях и была кисловатой на вкус. Но умылся, и полегчало.

Стальной Король будет разочарован, но угрызений совести Виттар не ощущал.

Страха тоже.

Он подымался по лестнице, насвистывая веселую песенку, которая засела в голове еще с лихих, довоенных времен. И чувствовал себя превосходно.

— Если вы думаете, что вам это сойдет с рук, — старуха стояла на вершине лестницы, грозная, как старая горгулья из королевского парка, — то глубоко ошибаетесь. Я не собираюсь молчать.

— Хорошо.

Ее узкие сухие пальцы вцепились в дубовую балясину, не пальцы — когти. Вырвет и, захлопав черноткаными крыльями, поднимется в воздух с визгом и скрежетом. Виттар тряхнул головой, избавляясь от наваждения.

Горгулья? Да нет, просто стерва.

Обыкновенная.

— Ваш брат должен был…

— Не вам. — Виттар поднялся и теперь смотрел на старуху сверху вниз. — Вам он точно ничего не должен.

Кто она?

Уже никто. А раньше? До падения рода?

Супруга Атрума? Нет, старовата. Мать? Или тетка? Из ближней родни явно, хотя старость и злость, постоянная, разъедавшая изнутри, исказили черты ее лица. Теперь же в них проглядывало безумие, такое знакомое… такое заразное.

— Кем тебе приходился мальчишка? — Виттар коснулся старушечьей шеи не без брезгливости, скорее отдавая себе отчет, что должен это сделать.

Светлые глаза полыхнули яростью.

— Сыном.

— Лжешь.

— Думаешь, я так стара? — Она оттолкнула руку Виттара. — Это горе меня состарило до времени… горе и муж мой, кобель брехливый. Только и мог, что девок валять…

Значит, ревность.

И обида.

— Что с тобой случилось?

— Почему я должна говорить об этом?

— Не должна, — согласился Виттар. — Но тогда ты просто умрешь, и никто ничего не узнает. Тебе ведь будет обидно, верно? Ты так давно ненавидишь, что эта ненависть неспособна замолчать.

Она оскалилась и зарычала.

— Или мне позволишь? Как твое имя… ты говорила, но я запамятовал.

— Эдганг.

— Эдганг из рода Лунного Железа. Кем ты была? Той, кто стоит на вершине? Отец — райгрэ… наверное, он ждал наследника, а родилась ты. Какое разочарование… но ты старалась доказать, что в тебе не зря течет его кровь. Снова и снова…

— Мои братья появлялись на свет мертвыми. Посмотрим, что скажешь ты, когда твоя потаскуха разродится мертворожденным. — Ее слюна упала на ладонь Виттара, и он торопливо вытер руку, опасаясь не то яда, не то проклятия. — А то и не разродится. Моя матушка сошла в могилу, так и не сумев справиться… с десятым? Или с одиннадцатым? Не помню уже. — Эдганг улыбалась так, словно говорила о чудеснейшем событии.