те и любили, боясь, что в приподнятом боевом настроении, в каком находилась сестра Маша после возвращения с Дальнего Востока, она и в самом деле запишется в боевую организацию для свершения террористического акта, уговорили ее ехать вместе с Алексеем на работу в деревне.

Это было самое счастливое время во всей жизни Алексея, никогда раньше, никогда позже не знал он того ощущения тихой и светлой радости, которое он испытывал, находясь так близко от сестры Маши, ухаживая за ней, как брат, и стараясь угадать все ее желания.

Сестра Маша принимала эти его ухаживания так легко и просто, как будто иначе не могло и не должно было быть, и была с ним так откровенна и ласкова, что ему иногда казалось, что он для нее больше, чем брат Алексей. От этого еще нежнее становился он и еще сильнее ощущал в своем сердце то замирающую, то поющую светлые песни радость.

В одной из деревень Тульской губернии они расстались, он снова поехал в Курскую, она осталась.

И вот снова он был арестован, и снова, сидя в холодной и сырой тюрьме, он слышал в стуке своего сердца хвалебный гимн во славу сестры Маши, и сестра Маша услыхала этот гимн.

Был вечер. Сестра Маша вышла из питательного пункта, устроенного для голодающих, и пошла в березовую рощу, озаренную косыми лучами заходящего солнца. Она любила эту рощу. Белые, чистые стволы берез, уходившие в глубь рощи и сливавшиеся там в белую, чистую стену, напоминали ей храм и вызывали молитвенное настроение. Но сегодня был ветер, и стволы березок качались, и дико шумели их вершины, нагибаясь одна к другой, точно спеша передать друг другу охватившее их беспокойство. Наклонялись, выпрямлялись и снова наклонялись.

На сестру Машу их шум навеял тоску. Ей почему-то вспомнилось недавнее расставание с Алексеем. Тогда до отхода поезда оставалось довольно времени, и они вдвоем бродили в этой роще. Она чувствовала, что ему было тяжело уезжать, ей самой было грустно отпускать его, и эти близкие друг другу чувства связывали их невидимой нитью, и, странно, когда она взглянула на него, опиравшегося головой и руками, скрещенными за спиной, на белый ствол березки, глядевшего вверх, и увидала его тонко очерченный профиль, темно-русые непокорные кудри и нежный девичий румянец, ей показалось, что с ним одним, пожалуй, она могла бы быть ближе, чем бывает брат с сестрой. Эта мысль испугала ее, ей стало стыдно, что она могла подумать о себе в такое время и, смущенная, чтобы не выдать своего смущения, сказала:

— А я верю... А я верю, что и все животные, даже деревья и травы, и мы все, все будем вместе... Ведь и они тут страдают, может быть еще больше и больнее людей, даже наверно больше... Так как же потом им не быть вместе с нами?

Но тот трепет в ее голосе, едва уловимый, как трепет осеннего листика, проник в его душу и мгновенно зажег ее небывалым светом, даже голова у него закружилась. Неужели это возможно?! Неужели это — правда?!

Алексей боялся взглянуть на сестру Машу, потому что знал, что если он взглянет и увидит, что это правда, — то упадет к ее ногам и выдаст тайну своего сердца, которой стыдился, как нечистой.

— Надо идти, — сказал он глухо.

Она еще раз взглянула на него, лицо его пылало, нижняя челюсть слегка дрожала, — она поняла, что он прочел ее мысли.

— Да. Надо идти! — заговорила она быстро. — Я такая скверная, я тут говорю разное, все о себе думаю, а о вас совсем забыла. Надо идти! Надо идти!

Сестра Маша схватила его за руку и потянула за собой с неожиданной для него силой. Они побежали вместе, точно гонимые страхом, без оглядки, дальше, дальше от того места, где могло случиться что-то страшное и непоправимое для обоих.

— Если это — грех, — думала она теперь, — то для чего же Господь создал людей с жаждою этого греха.

Вспомнились его стихи:

Еще я — послушник. Из мира

Мне скоро, скоро уходить.

Уже не радует порфира

Весенних снов Хочу любить...[317]

— Да любить... Любить... Брат Алеша, милый, тоскующий брат, я хочу любить, любить.

В волнении она обхватила березку, может быть, ту самую, к которой он прислонялся тогда, и стала целовать ее, трясясь и рыдая.

На другой день сестра Маша была уже в том городе, где был арестован Алексей, назвалась его невестой и добилась свидания с ним.

Их было два свидания, по получасу каждое. И оба раза все время она держала его руку в своей руке и говорила о себе и слушала о том, как его арестовали и били, стараясь быть спокойной, — но дрожала неудержимой, внутренней дрожью. О чем только они ни говорили, все казалось для них нужным и важным, — но о своих чувствах друг к другу они не сказали ни слова. Они стыдились их. Прощаясь в последний раз, ему хотелось поцеловать ее в лоб, но он не решился, — хотелось и ей чем-нибудь выразить свое чувство к нему, но она не решилась тоже, только оба крепче пожали друг другу руки. На другой день она передала в ворота букетик полевых цветов.

Скоро арестовали и ее. Хрупкий организм сестры Маши не выдержал тюремного режима, и она умерла. Известие об ее смерти дошло до него в день вторичного освобождения из тюрьмы.

Когда Алексей очнулся от первого взрыва тоски и отчаяния, злоба и ненависть к тем, кто, как ему казалось тогда, погубил сестру Машу, с такой силой охватили его, что он не выдержал, поступил в Боевую организацию[318] и совершил политическое убийство. Это убийство было так хорошо подготовлено, что никто никогда не подозревал участия в нем Алексея и тот остался на свободе. Однако после убийства свобода ему была не нужна. Алексей вдруг ясно понял, что это не то и что своим поступком он вырыл глубокую пропасть между собою и сестрой Машей, которая осталась чистой и светлой на том берегу разделявшей их пропасти, а он, запятнанный чужой кровью, — на этом, и что не было возможности перебраться ему к ней. Вместе с тем он признал наконец и то, что всегда боялся признать во время своей партийной работы и гнал как ненужное и мешавшее этой работе, именно то, что он