Парланд, английского происхождения), их дочери двухлетней Настеньки показано начало мировой войны. Гл. 2. Весть о разгроме армии Самсонова. Гл. 3. Александр в Восточной Пруссии. Гл. 4. После боя Александр доставлен в госпиталь “с явными признаками острого помешательства”. Гл. 5. Эва и Кирилл (прототип — самый старший брат Рафаил) едут в Белосток, где в госпитале находится контуженный Александр. Гл. 6. Петя, самый младший (прототип — Александр), идет на войну. Уже воюет Николай, моряк. Гл. 7. Александр по настоянию врачей из Петербурга уезжает с семьей в Звенящее (Гремячку). К ним приходит Алексей (прототип — Леонид)>.

<ИЗ ГЛАВЫ 7>

Уже девятый год жил Алексей крестьянской жизнью, и в эти восемь лет горе, заставившее его бросить ту деятельность, которой посвятил он себя в 1905 г., вызванное смертью сестры Маши, как называл он Марию Михайловну[311], под тяжестью непривычной для него крестьянской работы постепенно утрачивало свою былую остроту.

Особенно ясно сознавал он это в эту весну. Повлияло ли на него семейное счастье и тепло брата Шуры, от которого он с трудом ушел, или это было действие весны, когда с такой жизненной силой звенела вода по оврагам, а молодая, еще бесцветная трава буйным ростом своим или насквозь прокалывала побуревшие, прошлогодние листья, или на глазах Алексея шевелила их, — но ему ясно чувствовалось, что его одинокая жизнь в лесу, его мучительные искания правды, точно так же не то, как было не то увлечение в свое время музыкой и композиторством, потом стихотворчеством и писательством и после революционной работой в подполье. Страшно было сознаться в этом, потому что он знал, что недовольство собой и своим делом было у него всегда связано с чувством зарождающейся любви.

В первый раз, когда Алексей понял, что музыка его не то, и он возненавидел свое композиторство и после со стыдом вспоминал его и уничтожал все, что им было когда-либо написано, — он встретил подругу своей сестры Софью Дмитриевну. Ему было тогда двадцать лет, он был на втором курсе университета. Со всей страстностью впервые пробудившегося чувства ему хотелось возбудить к себе внимание Софии, как мысленно он называл эту рослую, с высокой грудью, густыми каштановыми волосами и почти бесцветными, русалочьими, по его определению, глазами девушку, мечтавшую об артистической карьере. Как-то вечером он стал играть ей свое новое произведение, в котором, как казалось ему, было вложено все лучшее, что было в его душе и что впервые так ясно им осознано при встрече Софии. Он играл с увлечением и вместе с тем напряженно следил за тем, как воспринимала она его музыку, и вдруг в самом лучшем, по его мнению, месте она громко зевнула. Кровь бросилась ему в лицо, он с трудом доиграл. Ему не нужно было ее слов, он знал наверно, что это не то, что она осудила его музыку и вместе с ней и его. — Так что же то?

В нем болело и ныло его самолюбие, он должен был во что бы то ни стало вычеркнуть из сознания Софии эту неудачную музыку и доказать ей, что, несмотря на этот постыдный провал, он, Алексей Нивин, не такой, как тысячи, что он создан для великого и что она не может и не должна пройти мимо него равнодушной и гордой.

Как мучительна была эта любовь!

Два года длилась борьба Алексея с самим собою и с нею, и он победил. Его имя ставили рядом с лучшими поэтами, его приглашали читать на литературных вечерах и концертах, за ним бегали студенты и курсистки, ему посвящали стихи и несли на суд свои произведения начинающие поэты, его произведения печатали с торопливой готовностью толстые журналы и альманахи, его сборник стихов, посвященный “Мудрости”, быстро разошелся и вызывал восхищение одних и зависть других. Но в этой борьбе то первоначальное чувство чистой любви, вызванное встречей с Софией, погибло в нем без возврата, и когда сама София робко и по-женски стыдливо дала ему почувствовать, что она его любит, он со страхом понял, что то, что он теперь испытывал к ней, была не любовь, а похоть. Его раздражали ее тяжелые, душистые косы, ему нужно было ее теплое пухлое тело. Стыдясь своего нового чувства, он стал избегать ее.

Как-то после одного литературного вечера, когда он провожал ее домой, она спросила его, почему он изменился к ней. И резко, почти грубо, чтобы оборвать ее чувство к нему, он ответил:

— Потому что я понял, что то чувство, которое я считал любовью, совсем не любовь, а тяга самца к самке. Или вы хотите, чтобы я изнасиловал вас?! Поняли?

Но она не поняла, или не хотела понять, или думала, что сумеет его страсть превратить в любовь, и как девушка, ничего не жалеющая для того, кто ей дорог, отдалась ему.

Прошло три месяца после этого вечера, и Алексей навсегда ушел от нее, потому что встретился с Марией Михайловной.

Был 1904 год. Мария Михайловна сестрой милосердия собиралась уезжать на Дальний Восток. Первая встреча Алексея с Марией Михайловной произошла в Павловске на вокзале во время музыки, когда там исполняли любовный дуэт из Тристана и Изольды Рихарда Вагнера. Музыка всегда волновала Алексея, а теперь, в пору пылающей его страсти к Софии, чисто плотские, так казалось ему, звуки вагнеровской музыки, то падавшие и замиравшие, то нараставшие вновь бурей раздражающих диссонансов, возбуждали его сильнее, чем когда-нибудь. Он чувствовал прилив крови к голове и знал наверно, что София, распустив свои тяжелые косы, ждет его такая же горячая, как он, и они оба упьются великой радостью бытия.

Не в силах сдержать своего порыва, Алексей встал до конца, чтобы идти скорее к Софии, и вдруг увидел Марию Михайловну.

Она сидела между его товарищем Русановым[312] и женой последнего и напряженно слушала. Лицо ее пылало, черная прядь волос выбилась из-под шляпки. Красота ее византийского лица, оттененная черной змейкой волос на щеке, поразила Алексея. Не помня того, зачем он встал, Алексей подошел к Русанову.

Последний звук замер. Публика стала аплодировать.

Алексей, одной рукой пощипывая ус, другой с фуражкой опираясь в бок, с ярко горящими молодым румянцем щеками и темными непокорными кудрями, которые шевелил ветерок, громко сказал, обращаясь к Русанову:

— Какая плотская музыка! Вагнер великолепно понимал, что выше сладострастия нет и не может быть ничего на земле.

Он сказал это с нарочной целью произвести впечатление на