По дороге к заливу Элла Андреевна решила заглянуть в один неприметный бутик, а мы с Мартином остались пить кофе в парке до тех пор, пока из открытой двери магазинчика не показалась наша московская гостья под руку с незнакомкой возрастом немного постарше. Они приветливо переговаривались, как старые приятельницы. Оказалось, что хозяйка бутика, с которой разговорилась Элла Андреевна, была в курсе обстоятельств жизни нашего писателя, к тому же считала себя большой поклонницей русской литературы и любезно передала нам телефоны и адреса тех людей в городке, с кем можно было встретиться и переговорить по вопросу перезахоронения останков Сухово-Кобылина. Я сердечно поблагодарил эту неравнодушную даму, которая не спешила вернуться в свой бутик и все стояла, улыбаясь, на пороге, и посмотрел на Эллу Андреевну, поражаясь, как просто ей удавалось заводить знакомства.

– Может, отправимся куда-нибудь пообедать? Я знаю здесь классную точку, где подают изумительно приготовленное мраморное мясо с красным вином.

– А вы знаете, Денис, отчего умер Сухово-Кобылин? – вдруг задала она встречный, неуместный, как мне показалось, вопрос, наклонившись и вырывая на обочине дороги отростки диковинного разнотравья.

– Наверное, банально от старости, – надеясь угадать, ответил я, пожимая плечами, – ему же было чуть ли не девяносто лет. В конце концов, не мясом же подавился.

Элла Андреевна заулыбалась дрожащей трубочкой своих накрашенных губ, аккуратно укладывая собранные ростки в маленький целлофановый пакет.

– Он никогда ничем не болел, и в свои 86 лет был отменно здоров, но однажды зимой, кажется, в феврале, принимая воздушные ванны, простудился, отчего и умер. Кстати, здесь, во Франции, он вообще мяса не ел, стал вегетарианцем, и признавался всем, что наконец почувствовал себя человеком.

– Ну что ж, Элла Андреевна, в таком случае последуем его примеру и будем есть ризотто с трюфелями. Я, честно говоря, проголодался.

Однако к моему настойчивому призыву она снова осталась равнодушной и хранила молчание, словно я уговаривал ее съесть жареную картошку с котлетой.

Тогда я предложил ей прогуляться до виллы Керилос, затем пройтись по набережной, а там уже и перекусить в одном из местных ресторанчиков. Потом можно было, если она не устанет, посетить виллу Ротшильда.

Почти всю дорогу Элла Андреевна была молчалива и как будто несла в себе какую-то скрытую грусть, подбирая с дороги разноцветные камешки в карман и подолгу рассматривая у цветков пестики и тычинки, как ботаник. Только когда мы стали приближаться к Сен-Жан-Кап-Ферра она немного оживилась, проявляя желание к общению.

– Денис, как же грустно сознавать, что люди не сохранили место захоронения этого никем до конца не понятого мистера Икс, все что осталось, это только колумбарий да ящик под номером 9. Был богатым, владел не только необъятными лесами и сахарными заводами в России, но во Франции большим имением в Жирондо с прекрасными виноградниками. В Болье старик жил на собственной недурной вилле. Его родная дочь от связи с Нарышкиной, с которой в браке он никогда не состоял, обеспечивала за ним достойный уход, и сама была богатой женщиной. Поймите, предмет моей тревоги не в том, что у русского классика отобрали три метра его земли, бог с ними в конце концов, а в том, что никому до этого дела нет ни во Франции, ни в России.

– Дорогая моя, – сказал я почему-то по-французски, перебивая Эллу Андреевну, – о чем вы говорите, об исторической справедливости? Тогда вспомните Надеждина, который умер в 1856 году в Санкт-Петербурге. И где его три метра? Не забывайте, если бы не семейка Сухово-Кобылиных, наверное, все у него сложилось бы по-другому. Было бы логично, если бы он покоился рядом со своим великим учеником Белинским на Волковском кладбище, по крайней мере, Добролюбов и Писарев похоронены рядом, а вот где Надеждин? Знаете, во время моего последнего приезда в Москву я посетил некрополь Донского монастыря, где покоится Чаадаев. Когда-то он завещал похоронить себя рядом с могилой девицы Евдокии Норовой, которая долгое время горячо, но безответно его любила. Разумеется, это было мое не первое посещение монастыря. Однако, к моему удивлению я впервые обратил свое внимание на то, что рядом с их могилами, буквально в двух метрах захоронен прах бывшего ректора МГУ профессора Болдина, того самого цензора, что допустил к публикации первое письмо Чаадаева. Конечно, для меня это был просто удар. Это, безусловно, знаковая случайность. Наверное, и Чаадаев оценил это, поскольку умер гораздо позже Болдина, в том же 1856 году, что и Надеждин. Простите, Элла Андреевна, что уже не первый раз докучаю вам с этим Надеждиным, но проклятый 1856 год просто преследует мое воспаленное сознание. Вспомните Парижский договор того же года и вынужденный вывод нашего флота из Севастополя сюда в Вильфранш. Знаете, незадолго до своей скоропостижной смерти Чаадаев известил своих корреспондентов по переписке, что намерен покинуть Россию навсегда и обосноваться то ли в Лондоне, то ли даже в Ницце. Спросите, почему? Представьте себе, Чаадаев в это время встретился с Александром II на одном из московских балов и, взглянув на царя, сказал своим товарищам: «…Просто страшно за Россию. Это тупое выражение, эти оловянные глаза». Интересно, что Александр II всю свою жизнь мечтал перебраться на ПМЖ в Ниццу со своей второй женой и их детьми, но тоже не успел.

– «Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом», – чуть слышно произнесла себе под нос Элла Андреевна.

– Что вы говорите? – переспросил я.

– Это не я, это Пушкин, – ответила преподавательница.

– А что вы скажете по поводу великого родственника Кобылина, что покоится на Замковой горе в Ницце? Его же могила находится в прекрасном состоянии!

– Вы кого имеете в виду, Денис?

– Герцена и членов его семьи.

С набережной мы перешли на узкую каменистую пешеходную дорожку, которая огибала весь полуостров Кап Ферра. К этому времени солнце стало припекать совсем по-летнему, и мы сняли с себя куртки.

– Представьте только, Денис, – сказала Элла Андреевна восторженно, – именно здесь сто лет назад любил прогуливаться и принимать солнечные ванны Александр Васильевич. В это время года он ходил неизменно в высокой серой шляпе и в сюртуке покроя 40-х годов, вызывая насмешки язвительных французов, поскольку был человеком необычайно старомодным. Философ противоречивого ума, ужасного апломба и самодурства, внешне похожий на Жана Маре в образе графа Монте-Кристо, шел по этой дорожке, снимая шляпу перед каждой дамой и раскланиваясь с редкими знакомыми.

– Да, повезло этому человеку по жизни быть знакомым, общаться и даже дружить со всеми так называемыми новыми людьми России: Чаадаев, Герцен, Огарев, Надеждин. К тому же он прожил долгую жизнь, но никогда не желал становиться новым, как они. Сказать, что всему виной была его матушка, которая в разное время и по разным причинам запрещала этим новым людям переступать порог их дома, оберегая сына от вольнодумства, было бы слишком наивно хотя бы потому, что именно Герцен надоумил его посвятить себя изучению философии Гегеля и осуществить перевод трудов этого философа на русский язык. Дух его необузданного крепостничества распространялся не только на его бесправных крестьян, которых он безжалостно порол, но и на женщин, которых он любил. Для вас он загадка? Для меня – нет. Эгоист, в чем сам признавался неоднократно, при каждом удобном случае ублажающий свой эгоцентризм и похоть. Вы не припомните, – обратился я к бредущей по дорожке спутнице, – какую точно сумму следователи по делу убийства Луизы, возлюбленной Кобылина, требовали от главного обвиняемого, чтобы закрыть дело?