Элла Андреевна задумалась и, пожав плечами, произнесла неуверенным голосом:

– Вроде 30 тысяч серебром или 100 тысяч ассигнациями.

– И неужели сумма действительно была для семейства Кобылиных неподъемной?

– Это было по меркам того времени целое состояние, но тут дело было далеко не в деньгах. Александр Васильевич как родовитый дворянин воспринял их предложение как покушение на свою честь.

– Простите, Элла Андреевна, но слова о родовой чести Кобылиных напоминают мне снова о безродном Надеждине. Снова тема об эфемерном достоинстве русского помещика. Наверняка, стал дерзить следователям и со свойственной ему гордыней обзывать всех ведущих дело унизительными словами, не делая различий в рангах. Он вполне серьезно считал, что его душу мог понять только благородный по происхождению человек, а неблагородного он считал неспособным сопереживать чужому горю.

– Возможно, так и было, кто знает, однако сумма, о которой идет речь, была действительно несоизмерима содеянному, поскольку отсутствовали прямые доказательства причастности Кобылина к делу, а выдвигались только косвенные.

– Но и вы согласитесь, Элла Андреевна, что, скорее всего, они не с потолка называли именно такую сумму этому главному подозреваемому по делу.

– Признаюсь, я не задумывалась, насколько обоснованными были их финансовые претензии.

– На самом деле, они, эти бездарные и хамоватые, как полагал Кобылин, следователи, боялись продешевить. Все они считали Кобылина бессердечным донжуаном и в этом отчасти были правы. Они внимательно изучили дело самой Луизы Симон-Диманш. Кстати, знаете что-то о ней?

– То, что и все. Белокурая девушка редкой красоты с голубыми глазами, довольно несдержанная в поведении и безумно влюбленная в Александра Васильевича, представительного рослого мужчину с горделивой осанкой. Любил ли он ее так же как она его, это вопрос.

– Умел ли он вообще любить? – высказал я свое сомнение. – Наверное, в этом весь вопрос, но то, что он знал цену любой женщине, с которой был близок, это факт.

– То есть? – спросила преподавательница.

– А то, что пригласив французскую подданную Луизу жить в Москву, он обеспечил ее капиталом в 60 тысяч рублей серебром, открыл на ее имя торговлю бакалеей и шампанским, тем самым превратив во временную купчиху. К тому же снял для нее целый этаж в графском доме в самом центре города и приставил к ее услугам полдюжины своих крепостных. Она добросовестно исполняла свои обязанности, а он свои. И так продолжалось целых восемь лет. Он был по натуре ходок и не скрывал от Луизы своих временных увлечений, пока не влюбился в молоденькую Надежду Нарышкину, урожденную Кнорринг. Она была весьма занятной замужней штучкой. Ей было чуть больше двадцати пяти, и ласки законного мужа, которому она родила дочь¸ ее давно не прельщали. Она сходила с ума по Сухово-Кобылину и забеременела от него. Эта богатая дама с зелеными глазами слыла настоящей светской львицей и сводила с ума многих искателей любовных приключений в Москве, поскольку имела не только незаурядную внешность, но и острый ум. По обычаям светских львиц того времени она принимала гостей по вечерам, а то и за полночь у себя дома, лежа на кушетке, выставляя на всеобщее обозрение изящно обутую ножку. Представьте, ручки и ножки этой красавицы оставались у нее, как у девочки, до самой старости, и сводили с ума не только Кобылина, но гораздо позже и самого Александра Дюма-сына, знавшего толк в женщинах. Нарышкина с Кобылиным предавались любви не только в его холостяцких хоромах, но и у нее в мужнем особняке. Однажды Луиза, эта безумно ревнивая женщина, застала их в постели Кобылина и осыпала оскорблениями не только любовника, привыкшего к ее чудачествам, но и самоуверенную и властную Надежду Ивановну, которая была не менее ревнивой, чем сама Луиза, и к тому же обладала демоническим характером. Нанесенные обиды она не прощала никому. Многие историки до сих пор полагают, что именно она имела непосредственное отношение к дерзкому убийству французской побродяжки, как называла Луизу сама баронесса, и осуществила это руками крепостных крестьян, а вот своих ли или Кобылинских, это вопрос. Спешный отъезд Нарышкиной в Париж после убийства Луизы, откуда она больше никогда не возвращалась, наводит на такие предположения. Кобылин отказался уехать вместе с Надин, как будто что-то заподозрив, и этим, конечно, обидел баронессу, обещавшую отомстить за дерзкий отказ своему возлюбленному. Поразительно, но свою дочь от Александра Васильевича она назвала Луизой. Нарышкина в спешке взяла с собой в Париж только свои знаменитые драгоценности и немалый капитал, а ее богатые родители купили единственной дочери прекрасную виллу под Парижем, где Надин продолжала вести разгульную светскую жизнь до самой старости. То, что Кобылин остался в России и к тому же не скрывал некоей вины за смерть возлюбленной, следователи истолковали как проявление слабохарактерности подследственного, решили воспользоваться этим и развести его на деньги по-крупному, понимая, что барчук был богат. Тем более, что на стороне следователей был не только несовершенный закон, но и все дворянское сообщество Москвы, задетое его ершистым характером и необузданной гордыней. Не осталась в стороне и православная церковь, упрекающая его в позорном прелюбодеянии. Заметьте, в прелюбодеянии с Луизой, а не с замужней Натальей Нарышкиной, что было бы логично.

На лице Эллы Андреевны отразилось нескрываемое удивление. Однако углубляться в подробности прелюбодеяний она не пожелала и увела разговор в сторону.

– Да, – сказала она, – его холопы осмелели тогда настолько, что в отместку за побои и нанесенные обиды частенько бесстрашно бросали ему в спину оскорбительное: «убивец, бабу убил». Верно, у следствия не было прямых улик его вины, но и у него не было убедительных доказательств своей невиновности. Он плакал от обиды, но сделать что-то был бессилен. Даже Закревский, генерал-губернатор Москвы, который никогда не верил в вину Кобылина, полагал, что для бабьего угодника, каковым он его считал, посидеть в камере было бы полезно, пока желчь того не сойдет на нет. Представляете, я только сейчас поняла, почему с него требовали такую крупную сумму для того, чтобы закрыть дело. Никому тогда и в голову не приходило, что оказавшись в камере, Кобылин возьмется за перо и напишет комедию, а потом вслед за ней еще две пьесы о жестоких порядках и повсеместном взяточничестве, где дворяне предстанут не в лучшем свете.

– Элла Андреевна, – прервал я спутницу, – тогда и самому Кобылину такое в голову не приходило. Эта жертва судебной ошибки осознала свою причастность к великой литературе только тогда, когда его заточили в тюрьму во второй раз и уже относительно надолго. Именно в этот раз он взялся за перо и родил «Кречинского». После первой короткой отсидки его снедала злоба, а не муки творчества. Помните у Некрасова: «Блажен незлобивый поэт, в ком мало желчи, много чувства». Кобылин тогда отписал письмо самому Николаю I, возмущаясь тем, что его посадили в клетку с ворами и, как он выразился сам, с безнравственными женщинами, видимо, искренне полагая, что его Луиза и, конечно, Надин были высоконравственными дамами, а не срамными бабами. Сейчас бы такое назвали двойными стандартами.