Этот коридор вел в обширное подбрюшье Кардью-Холла, в его рабочие внутренности. Публика никогда не ходила сюда, поскольку здесь располагались кухня, кладовая, буфетная, помещение для мытья посуды, винный погреб, погреб для хранения овощей и прачечная, в которой работали «девушки, рожденные быть прислугой» – как их называли в те времена, – с руками, разъеденными мылом.

Динь остановилась в полутьме и прислушалась. Где-то работало радио, а это значило, что ее мать на кухне, как она и ожидала. До нее донесся аромат приготавливаемых фруктов. Это было здорово, потому что такая готовка требовала от матери предельного внимания и она никак не могла оказаться на пути у Динь.

Потом девушка услышала голос отчима. тот тоже был на кухне, чего Динь никак не ожидала, и говорил то ли с ее матерью, то ли по мобильнику. Звуки его голоса произвели на нее – ну почему так всегда получается? почему? – свой обычный эффект. Сначала она вся покрылась мурашками. А потом ощутила ярость.

Динь не могла понять, почему так реагирует на Стивена, который всегда был с ней добр, – она смертельно устала от того, что не понимает вещей, которые обязана понять, если только хочет распрощаться с той жизнью, которую сейчас ведет. А она сейчас действительно хочет с ней распрощаться, поскольку то, что произошло между ней и Джеком Корхоненом, заставило ее резко остановиться – она впервые переспала с мужчиной, который годился ей в отцы.

Именно мысль об отце заставила Динь пройти к лестнице, расположенной в самом конце коридора, которая должна была привести ее к обитой зеленым сукном двери. Сейчас сукно было настолько потрепанным, что, казалось, его покусали сотни мышей, и, возможно, так оно и было, поскольку что может быть лучше сукна для вьющей гнездо мыши? Ни для кого не было секретом, что в Кардью-Холле было множество мышиных гнезд, так же как и птичьих гнезд в его трубах. И вот прямо здесь, совершенно неожиданно, Динь вспомнила о гнезде из волос, из которого торчал его член, но почему это было так важно и почему она никак не могла посмотреть на него, и почему она заставляла себя раз за разом дотрагиваться до него, брать его в рот, как будто он этого хотел, а разве он действительно не хотел этого, разве все они не хотят именно этого, и разве все это не заканчивается всегда одним и тем же: членом и тем, что с ним делают и поэтому боже боже боже да что же с ней такое?…

Прежде чем Динь сообразила, что происходит, она уже поднялась по ступенькам и прошла в глубь дома, а потом – вверх по следующей лестнице, стены которой были отделаны панелями; на них в тусклом свете, падающем из окон на лестничной площадке, висели пыльные портреты безымянных предков. А потом Динь увидела перед собой полный теней коридор, тоже отделанный деревянными панелями, и вот она уже стоит перед широкой дверью. Дверь, как и всегда, закрыта, потому что никто не хочет в нее заходить, поскольку никто не хочет вспоминать, хотя она и не может сказать точно, что именно они не хотят вспоминать. Но, чувствуя мурашки по всему телу и дрожь в руках, Динь знает, что должна зайти внутрь.

Она знает, где находится ключ. Сейчас ей пришло в голову, что она всегда это знала, потому что перед глазами у нее стоит картина, на которой она сидит, скорчившись, в тени и – уже после того, как приехала и уехала полиция – смотрит, как ее мать запирает дверь и кладет ключ на трехсекционный шкаф, такой высокий, что она еле до него дотягивается, и Динь, конечно, так никогда его и не нашла бы, если б не видела этого, но она видела из своего убежища, куда убрали ключ, и то, что за все это время ее Ма не проронила ни слезинки, ни одной слезинки, и что же такое с ней случилось?..

Трехсекционный шкаф все еще здесь. В Кардью-Холле никогда ничего не передвигают, а такую громаду не передвинут ни за что на свете. Но миниатюрная Динь не может добраться до его верха. Ей надо на что-то встать, поэтому она идет в комнату Ма и отчима и берет оттуда один из тех древних стульев – с резными узорами и аккуратнейшими швами, – которые люди с большими надеждами возят на блошиные рынки лишь для того, чтобы с сожалением узнать, что красная цена им не больше двадцати пяти фунтов.

Динь волоком притащила стул в коридор и поставила возле шкафа. Теперь она оказалась достаточно высоко и стала шарить рукой по крышке в пыли и саже, у краев и в самой середине, пока наконец не нашла ключ.

Когда девушка слезла со стула и подошла к двери с ключом в руках, ей показалось, что она сейчас описается от страха. Она должна это сделать. Потому что теперь она поняла: что бы ни скрывалось за дверью, это что-то ужасное, и ей необходимо узнать, что это такое, потому что ей показалось, что это единственная вещь, которая может объяснить ей, почему она такая, какая есть, и почему она останется такой, если не откроет дверь и не войдет в комнату, расположенную за ней…

Ключ обжигал ей ладонь. Тогда Динь поспешно вставила его в замок и повернула. Ее сердце громко колотилось, поэтому она остановилась на пороге и крепко зажмурила глаза, но не для того, чтобы ничего не увидеть, а для того, чтобы по щекам не полились слезы. «Это глупо, – подумала она про себя. – Это всего лишь комната. И что я ожидаю увидеть внутри? Пляшущие скелеты? Джека Потрошителя? Полтергейст, двигающий мебель?»

Она должна это сделать. Динь распахнула дверь. Хотя ее конечности тряслись так, что она сомневалась, что сможет сделать хоть шаг, она его сделала. Глаза открыты, руки прижаты к телу, ноги поднимаются и опускаются на поцарапанный пол, а потом на старый персидский ковер…

Динь увидела, что перед ней обычная спальня, только вся покрытая пылью из-за того, что ею давно не пользовались. Спальне не хватало свежего воздуха, пылесоса и влажной уборки. В комнате было темно, поскольку тяжелые шторы были задернуты, но Динь смогла рассмотреть контуры мебели. Ее дыхание стало чаще, когда она увидела комод, тяжелое кресло, изысканно украшенный шкаф, кровать с четырьмя столбами по углам, туалетный столик, и неожиданно для себя Динь поняла, что ей нельзя было заходить в эту комнату, но она в нее вошла, и почему… почему именно сейчас, и вот теперь она вспомнила собаку, а разве собака была? Да, собака была, но разве в комнате? Нет, не в комнате, но собака была наверху, где ей нельзя было находиться, и она прижалась к полу, как научил ее отец, а когда Динь подошла к ней и попыталась ее увести, потому что никому не разрешалось беспокоить отца, когда он был в этой комнате, собака оскалилась, чего никогда не делала, потому что знала, что скалиться нельзя, а потом заскулила, и поэтому Динь открыла дверь, потому что поняла, что собака хочет, нет, ей необходимо войти внутрь этой комнаты так же, как и ей самой, но что с ней было, что было с этой комнатой?

– Динь! Боже мой! Недаром мне показалось, что что-то двигают…

Динь резко обернулась. В дверях стояла ее мама, прижав пальцы к губам и с таким выражением лица, что Динь сразу же поняла, что там, в глубине ее сознания, действительно что-то прячется.

– Ты меня так испугала, – сказала женщина, протягивая ей руку. – Что ты здесь делаешь? Выходи.

Да! Жест. Слова, сопровождаемые этим жестом. «Что ты здесь делаешь выходи» – и Динь вспомнила. Все и сразу.