и благополучным парнем, каким бы он хотел быть. Или между ним, Рябининым, и тем идеальным человеком, каким бы он хотел быть. Борьба нескончаемая и бессмысленная, потому что он всегда будет пробовать измениться и всегда будет оставаться самим собой.

И промелькнуло, исчезая…

…Все мы стремимся к себе, какими мы себя представляем…

– А вы про характер… к чему?

– Он у вас бойцовский.

– Разве – усмехнулся Рябинин.

У него бойцовский характер… Слышала бы Лида. Разве бойцы краснеют от смущения, расстраиваются от грубостей и не спят по ночам от неудач?

– Тогда почему ж борьбу не считаете смыслом жизни?

– Я думал.

Когда? Он не помнил. Видимо, на допросах, в автобусах, во сне… Но он думал.

– Я еще думаю…

Они бы заговорили о борьбе, не покажись здание прокуратуры. Потом были гранитные ступеньки, сбившие дыхание, так нужное в споре. Потом они вошли в сумрачный коридор, в свет дневных ламп, в звук шагов и в нервный стрекот машинок…

Потом Рябинин увидел у своего кабинета темную фигуру, которую он не рассмотрел, не узнал и не понял, сразу отторгая ее от дверей нервным и волевым ударом. Но фигура поднялась и целомудренно сказала:

– Доброе утро.

– Здравствуйте, – буркнул он, отпирая кабинет.

Калязина оказалась у стола раньше, чем он снял плащ.

– Сергей Георгиевич, я выздоровела.

– И вроде бы давно.

– Когда я играла в шахматы, то была еще на больничном.

– Зачем пришли?

– Я же вам нужна, – изумилась Калязина.

Фальшиво изумилась, перестаралась, округлив глаза и распахнув рот. Он ее понял – она тянула время, которое всегда играет на руку преступнику. Вроде бы пришла, вроде бы не уклоняется, отлично зная, что без свидетелей она ему не нужна, а собрать их сразу непросто.

– Как работа? – спросил Рябинин, обдумывая быстрый способ вызова свидетелей.

– Инфекции, бактерии, анализы… Сегодня женщина привела ребенка, укушенного собакой. И что вы думаете? Укусила не собака, а папаша в нетрезвом состоянии.

– Ну…

– Сергей Георгиевич, да могу ли я работать, находясь под следствием?

– Вы сами виноваты.

– Неужели я такая дура, чтобы пойти на уголовное преступление?

– Да, такая, – покладисто согласился Рябинин.

– Как? – тихо вспыхнула она, ожидая разуверений.

– Преступник всегда дурак.

– А следователь всегда умный?

– Следователь не всегда умный, но преступник всегда дурак.

– Это вам в институте внушили?

– Совершать преступления, Аделаида Сергеевна, очень не выгодно. Умный человек на это не пойдет.

– Какой вы еще наивный, – улыбнулась она, но улыбнулась злорадно, и Рябинин понял, что не такой уж он наивный.

Она скользнула рукой по кармашку модного жакета, вытащила маленькую конфетку, развернула, вскинула руку и опустила конфетку в рот, как в желобок. Чтобы показать, что он наивный – с ним только леденцы сосать.

– Приходите завтра к десяти часам.

Петельников поможет – развезет повестки сегодня же вечером.

– Хорошо, Сергей Георгиевич.

Она жевала конфетку что–то слишком долго… Это не конфетка – она жует резинку. Жует монотонно, как верблюдица. Перед посторонним мужчиной, у следователя в кабинете, находясь под следствием… И как верблюдица.

Глупое желание зародилось внезапно. Спрашивал же он других, почти незнакомых, неинтересных, неумных… Пока она жует.

– Аделаида Сергеевна, я хочу вас спросить о другом…

– О, слушаю.

– В чем, по–вашему, заключается смысл жизни?

– Что–о?

– Ах да.

И промелькнуло, исчезая…

…От человека, который не ищет смысла жизни, всего можно ждать…

Она перестала жевать свою резинку – смотрела на него. Удивилась неожиданному вопросу? Задумалась о смысле жизни? Да нет, она смотрит мимо, вдоль своего носа, за окно, на улицу.

– Опять видите какой–нибудь пожар? – усмехнулся он кисловато, потому что этот пожар был еще не разгадан ни им, ни Петельниковым.

– Я смотрю на цистерну.

На той стороне проспекта, на углу, торговали совхозным молоком.

– Ну и какой видите процент жирности? – опять усмехнулся он, уже повеселей.

– Хотите, я его сквашу?

– Взглядом?

– Разумеется.

– Хочу, – окончательно повеселел Рябинин: если молоко скиснет, то он поверит не только в телепатию, но и в бога с чертом.

Калязина как–то подобралась. Высокий лоб и крупный нос побелели. Губы сжались так, что почти исчезли, вдавившись одна в другую. Глаза, как ему показалось, затуманились, посветлели… Тоже побелели?

– Хватит изображать – чуть не крикнул он.

– Молоко скисло, – вздохнула она, выходя из своего белого состояния.

– Ага, теперь из крана льется кефир.

– Вместо иронии сходили бы за ним с бидончиком для экспертизы…

– Жду вас завтра в десять. До свидания.

Она ушла, обидевшись.

Рябинин взялся за работу. Он писал, говорил с людьми, допрашивал, звонил по телефону, читал бумаги – и все при неотвязном желании сделать то, чего здравый человек делать не будет, но ему лучше сделать. Что? Подумать, куда у нее делась жевательная резинка. Не проглотила же. Может быть, она ела ириску? Он вытащил из портфеля дневник, сделал запись и улыбнулся злобнейшей улыбкой, которую адресовал себе…

В обеденный перерыв он улыбнулся злобнейшей улыбкой, адресованной себе, надел плащ, запер кабинет и вышел из прокуратуры. Цистерна желтела на той стороне. Он медленно пересек проспект и подошел к ней.

Молоко еще было, хотя торговать начинали с семи утра и к полудню оно уже кончалось. Зря он не послушался Калязиной и не взял бидончик. Продавщица глянула на его пустые руки:

– Налить?

– Пожалуйста…

Он взял бумажный стакан и отпил треть. Молоко густое, осеннее. Холодное, осеннее. И свежее, как нынешняя осень…

– Вкусно, – выдохнул он.

– Из совхоза «Бугры».

– А что так долго торгуете?

– Да, припозднились. Отпустила утром литров пятьдесят… Нормальное молоко. Так возьми и скисни в чистую простоквашу. Пришлось ехать за новым.

– Когда скисло?

– Часов в десять.

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Прокурор сказал, что я борец… Комплимент или шутка? Тогда против чего же борюсь?..

Идеологической борьбой я считаю не только борьбу против империализма. Борьба с Калязиной – какая? Разве мы с ней что–нибудь делим? А борьба с мещанином разве за шмутки? А борьба с обывателем, с карьеристом, с подлецом, с дураком – какая? Это же борьба идеологическая. Когда я вижу тетю, замотанную в чернобурку, распаренную, но не от чернобурки, а от рулона ковра три на четыре, который она счастливо тащит на своем чернобуровом плече; когда я этой тете иронично улыбаюсь, зло и намекающе, неужели и в этом случае я веду идеологическую борьбу?

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Оказывается, Рябинина занимает смысл жизни. Я ему отвечу…

Ну, о будущем говорить не стоит. Уверена, что любой из нас не возражал бы, чтобы после нашей смерти не было бы ни будущего, ни поколений. И это естественно: я умер – и мир должен умереть. Теперь о существе.

Возьмем работу, которая хороша когда от нее получаешь удовольствие. Еда для чего? Для