не пользовалась духами. Да и для чего ей духи–то?.. Для допросов?

– Я, Сережа помню легкую грусть, когда ушло детство. Куда, думаю, делось? Не за диван ли вместе с игрушками? Потом удивилась, что и молодость ушла, которой вроде бы и не было. Где–то в сорок удивилась, что минули средние годы. А потом вдруг опешила. Какое там детство и юность… Жизнь ушла!

– Ну, Мария Федоровна, твоя жизнь мимо не прошла.

– И все–таки обидно терять силы.

– Вот моя Калязина не потеряет их до ста лет…

– За счет своей магии?

– Нервы бережет.

– Я в эту магию не верю. А вот у моей подружки была история. Ее отец работал на Севере. Однажды у матери ни с того ни с сего схватило правую ногу. Ходить не может. Ноет и ноет. А вечером само прошло. Ну и все. Утром получает телеграмму – у мужа отняли правую ногу.

– Может быть, он раньше жаловался…

Мария Федоровна развлекала его разговорами. Она знала, как даются эти, официально именуемые, следственные действия. И она знала, каково следователю, когда они не удаются.

Телефонный звонок показался удивленным. Рябинин схватил трубку с поспешностью человека, ждущего международного вызова, – могла звонить она.

– Сергей, ждешь Калязину? – зло спросил Петельников.

– Жду.

– Напрасно, – она дает пресс–конференцию в клубе «Кому за тридцать».

И з д н е в н и к а с л е д о в а т е л я. Иногда мне легче понять преступный мотив злоумышленника, чем его последующее поведение. Казалось бы, ему нужно идти с повинной. Что иного выхода у преступника нет, доказывается почти с математической точностью…

Человек – это прежде всего существо моральное. Нет морали – и нет человека. Так вот преступник отвергает мораль в самой грубой форме, в форме преступления. Но, отвергнув мораль человеческого общества, он сразу из него выбывает, – нельзя жить среди людей с нелюдской моралью. Выбывает, но куда? К себе подобным? Но таких сообществ, кроме мест заключения, у нас нет. К животным? Но он все–таки имеет разум. К растениям? Но он же организм. К неживой природе? Но у него постукивает сердце…

У преступника только один путь – исправиться и прийти к людям.

Д о б р о в о л ь н а я и с п о в е д ь. Кстати о преступниках. Когда бы и за что бы человека ни судили, его никогда не судят за то, за что его судят. Его всегда судят за утрату меры. Подождите усмехаться.

Украсть хочется каждому. Неужели вы не уносили домой казенные скрепки, писчую бумагу или карандаш? Уносили. Но вы не украдете в магазине банку шпрот или пару ботинок. Потому что у вас есть чувство меры.

А когда видите красивую женщину, разве вам не хочется провести с ней вечер? Но вы удержитесь. Вы проведете вечер, но не с этой красивой женщиной, и не здесь, и не сейчас, а а с другой и в ином месте. А вот насильник, не знавший чувства меры, не удержится.

По физиономии иногда так хочется дать, не правда ли? Вы сдерживаетесь, я тоже. Вместо этого мы бьем словами, – у нас чувство меры. А у хулигана его нет, он – кулаком.

Я и говорю, граждане правоведы, что все мы преступники. Только одни не утрачивают чувства меры и спокойно доживают до пенсии. А другие его утрачивают и получают за это срок.

Неужели я так глупа, чтобы утратить это драгоценное чувство?

С л е д о в а т е л ю Р я б и н и н у. Кругом говорят об этой Калязиной. Я тоже отважилась написать вам про случай в автобусе…

Одна женщина вдруг заговорила громко, как бы вещая. Якобы шестнадцатого октября налетит ураган, вода в реке взбурлит и начнется в городе наводнение… Кое–кто из пассажиров засмеялся: мол, какая гадалка. Сидят все с хитрыми улыбками. Женщина тогда и говорит: «Вы мне не верите… Вот я сейчас выйду, а через две остановки на мое место обязательно сядет военный…» Она вышла, пассажиры пустили ей вослед смешочки с прибаутками. Но у всех ушки на макушке – что–то будет через две остановки. А через две остановки автобус ахнул. Вошел пожилой полковник и сел на ее место… Что ж, и наводнение будет? А я ведь живу у самой воды.

Уважаемая гражданка Чертохина! Описываемая вами женщина, видимо, решила позабавить пассажиров. Эпизод же с военным можно объяснить совпадением, или они могли быть знакомы, или она могла точно все рассчитать, зная этот отрезок пути и привычку военного…

Прокурор района посмотрел на бумаги, принесенные из милиции, но его неохотный взгляд, столкнувшись с пружинистой силой толстой пачки, словно отскочил на часы – половина седьмого. Ушла секретарша, оставив дверь к нему приоткрытой. Затихла прокуратура. Нет, еще не затихла, вроде бы у Демидовой постукивает машинка. Да и Рябинин, наверное, сидит; только сидит тихо.

Мысль о Рябинине толкнула руку к сигаретам. Он закурил, надеясь этим дурацким никотином затуманить беспокойство о калязинском деле. Рябинину предстояла поездка в городскую прокуратуру – продлевать срок следствия. Вот там и начнется… Опытный следователь, юрист первого класса, современный мужчина не может одолеть колдунью. Не может провести опознаний и очных ставок, потому что она не приходит вовремя. А уж эти виденные пожары, скисающие цистерны, бегающие спички… В городской посмеются. И строго спросят и с Рябинина, и с него, с надзирающего прокурора. Ну, он–то объяснит, его–то поймут… А Рябинин начнет ведь спорить, доказывать и клокотать, как невыключенный чайник.

Беспалов нахмурился от странного желания – каким–нибудь невероятным способом обойтись без этой поездки в городскую прокуратуру; как–то отвести от этого лохматого человека в очках нервную схватку, которые тот находил почти ежедневно; закрыть его от других, плотно закрытых прокуроров. Беспалов нахмурился еще строже, потому что это желание показалось ему не мужским и уж наверняка не прокурорским.

Мысль перескочила – вечерами она перескакивала чаще и свободнее – на самого себя…

Вот он. Ничего с ним не происходит. Здоровье хорошее. С женой отношения добрые, лет пять не ссорились. Сын вырос нормальный, в институт поступил без всякой помощи и с первого раза. Материальный достаток средний, хватает, свой «Москвич». Начальство ценит за спокойный характер и за то, что он редко беспокоит его, начальство. Ничего с ним, с Беспаловым, не происходит. Даже взысканий давненько не получал.

Он затушил недокуренную сигарету и придвинул милицейскую пачку бумаг с каким–то сторонним удивлением – остался для работы или для мемуарных размышлений?

– Кто–нибудь есть? – донеслось из приемной через ту дверную щель, которую оставила секретарша.

– Гражданка, рабочий день кончился, – крикнул Беспалов.

Но гражданка была уже в этой дверной щели, раздвинув ее плечами до нужной ширины. Черное длинное платье, выразительное лицо, украшения и странная поза, будто она стояла на цыпочках и хотела подпрыгнуть или взлететь. Вероятно, какая–нибудь артистка, вырвалась меж концертами, на такси, без плаща…