убийцу, да простит меня Небо, что называю его так, когда сам великий грешник! Говорю, в жизни его не видел! Мне предпочтительнее узреть воочию Вельзевула![75] Хотя нет, нет… может, однажды и видел, но тотчас осенился крестом, потупил глаза и пошел своею дорогой. В общем, дом Орренбергов утешался мыслью, что у Рудигера всего один сын, тогда как благородная Ульрика произвела на свет четверых, помимо дочери. Правда, благоразумие побудило графа Рудигера отослать юного Осбрайта подальше от очага междоусобной вражды, но ведь все одно он мог стать жертвой тысячи разных несчастливых случайностей. Чаяния Густава потерпели второй сокрушительный удар девять лет тому, когда у Рудигера родился второй сын, вот этот самый злосчастный маленький Йоселин. Оба мальчика с годами расцветали и крепли, тогда как дети Густава были слабые и хилые. Трое старших один за другим сошли в могилу, а когда с полгода назад умер четвертый мальчик, злоба и алчность Густава, оставшегося с одной только дочерью и без всякой надежды на дальнейшее потомство, уже не знали пределов. Он решил любою ценой уничтожить предмет своей ненависти – и последствия этой дьявольской решимости вы видели в изуродованном теле несчастного Йоселина. Да простит Небо и Густава, и меня, и всех грешников, аминь!

– Да, преподобный, вот об убийстве-то я и хотел бы узнать обстоятельнее! Продолжайте, продолжайте, умоляю! Не щадите меня, расскажите все жестокие подробности… даже если они разобьют мне сердце!

– Ах, не приведи Господь случиться такой беде! Ведь нужно обладать необычайно добрым сердцем, чтобы столь глубоко переживать события, не имеющие к тебе никакого касательства! Ну так вот, в одно прекрасное утро граф собрался на оленью охоту, а маленький сын так настойчиво просился с ним, что отец не смог противиться уговорам. Охота складывалась удачно, и в азарте погони про Йоселина совсем позабыли. Наконец животное было убито, и охотники, изрядно удалившиеся от дома, постепенно собрались вместе – все, кроме Йоселина. Ну, знамо дело, все принялись кричать, звать, а граф, с ума сходивший от тревоги, встревожился десятикратно, когда сообразил, что погоня завела их в лес Орренберга. Охотники поскакали в разные стороны. Четверо самых верных слуг последовали за Рудигером, непрестанно оглашавшим лес именем Йоселина, и Божественное провидение, желая покарать убийцу, привело их прямо к месту, где несчастный ребенок уже испустил дух. Он лежал у ручья, на груди у него зияла страшная рана, и земля вокруг была залита кровью. Все тотчас бросились на поиски убийцы, который определенно не успел уйти далеко, ибо тело еще не остыло. И скоро в густых зарослях недалече был обнаружен мужчина в окровавленной одежде и с лицом отъявленного злодея.

– А какая у него была причина для…

– О господин рыцарь, все сразу поняли причину, когда Мартин, оруженосец графа, признал в убийце одного из слуг графа Орренберга. Поняв, кто перед ним, душегуб рухнул на колени и, обращаясь к графу Рудигеру по имени и титулу, стал молить о пощаде – верное доказательство, что он знал за собой вину, иначе с чего бы ему бояться графа? Свою принадлежность к дому Густава он не отрицал, но клялся и божился, что нашел ребенка уже бездыханным и испачкался в крови, когда нес его к ручью в чаянии привести в чувство, омыв лицо холодной водой. Скажу прямо, малый сочинил весьма правдоподобную историю, но Рудигера на мякине не проведешь. Он повелел доставить лиходея в замок и там надлежащими мерами вырвал у него признание.

– В чем же признался этот человек?

– Да как все и ожидали: в том, что он убил ребенка по приказу своего хозяина Густава Орренбергского.

– Что, прямо так и сказал? Силы всемогущие! Он в самом деле сделал такое признание? Вполне ли вы уверены?

– Вполне ли? Увы-увы! Я все слышал своими ушами. Граф спросил, кто его подстрекнул к убийству, и я услышал ответ столь же явственно, как слышу сейчас ваш голос: «Густав Орренбергский».

– Возможно ли такое? – вскричал Осбрайт в душевной муке.

Теперь последняя надежда в нем угасла, и при всем своем желании верить в неповинность Густава он понял, что уже вполне убежден в его вине.

– Ах, даже и не сомневайтесь! – с глубоким вздохом отвечал монах. – Оно, конечно, приятнее думать, что подобное злодейство невозможно, но я-то собственноушно слышал признание убийцы. А уж каким закоренелым грешником он был! Невзирая на все мои благочестивые призывы к покаянию и слезные мольбы, нипочем не хотел признаваться в содеянном. Сколь бы греховен он ни был, у меня просто сердце разрывалось, глядючи на жестокие страдания, кои он претерпевал единственно из-за своего упрямства. Однако, когда он сделал нужное признание, милорд сразу же повелел снять его с дыбы, хотя уже и было слишком поздно.

– С дыбы? – воскликнул Осбрайт, порывисто схватив старика за руку. – Значит, признание он сделал только на дыбе?

– Не совсем так. Пока граф Рудигер не прибегнул к пыткам, душегуб не говорил ни слова, помимо клятвенных заверений в своей неповинности и в непричастности своего хозяина к убийству. И даже на дыбе продолжал упорствовать в своей лжи. Он провисел там очень долго и, едва лишь был от нее отвязан, испустил последний вздох, бедный грешный негодяй, да простит и помилует его Небо!

Сердце Осбрайта вновь забилось свободно. Разумеется, из-за смерти брата оно сделалось обителью глубокой печали, но изгнать из него убеждение в виновности Густава значило избавить его от бремени мук, поистине невыносимых. А убеждение это становилось все слабее и слабее с каждым вопросом, который юноша задавал брату Петеру. Он узнал, что предположительный преступник, пока сохранял телесные и умственные силы, решительнейшим образом отрицал свою причастность к злодейству и указал на Густава Орренбергского только под зверскими пытками; что имя Густава было ему подсказано предвзятостью истерзанного горем отца и все признание состояло из одного только имени, которое несчастный наконец прохрипел в надежде на немедленное прекращение своих страданий. Осбрайт воспитывался вдали от семьи, а потому в его уме не укоренились предубеждения, из-за которых граф Орренберг во владениях Франкхайма считался воплощением дьявола. Великодушие натуры побуждало юношу желать, чтобы все сердца были такими же чистыми и доброжелательными, как его собственное; а честность и острота суждений не позволяли принимать беспочвенные заявления за доказательства или обманываться черными красками, в какие предрассудок всегда окрашивает поступки ненавистной особы. Поэтому, вопреки желанию своего отца, он не спешил складывать плохое мнение о Густаве даже тогда, когда характер последнего не имел для него значения. Но сейчас, когда самый дорогой из сердечных интересов порождал в