и у которого самое его имя вызывало отвращение. Такая вот надежда переполняла сердце молодого воина, готовое разорваться от нетерпения.

Во всем палатинате не было скакуна резвее, чем у Осбрайта, и несся он со всей посильной скоростью – но увы. Близилась ночь, а рыцарь все еще не достиг желанной цели. Наконец он оставил тщетные попытки поспеть засветло, придержал коня и с минуту стоял на месте, устремив взор на враждебные башни Орренберга, что гордо возвышались вдали, сверкая золотом в лучах закатного солнца.

– О да! – вздыхал он про себя. – Однажды настанет день, когда мне не придется боле смотреть на эти стены издалека и завидовать каждому паломнику, смеющему подойти к вратам с мольбой о гостеприимстве! Непременно наступит день, когда мое имя, ныне упоминаемое в пределах этого замка лишь с проклятиями или, по малой мере, с тревогой, снищет восхваления, уступающие единственно тем, что возносятся его владельцу; когда топот моего коня по подъемному мосту покажется тамошним обитателям сладостным, как колокольный звон, возглашающий победу; и когда весть о приближении Осбрайта Франкхаймского будет равносильна объявлению праздника во всем Орренберге. До тех же пор – да пребудет мир в ваших сердцах, мои возлюбленные враги! В каждой своей молитве, в каждом своем обращении к Господу Осбрайт Франкхаймский будет призывать благословение на тех, кто ныне призывает проклятия на него!

Опять двинулся он вперед, но теперь предоставил коню самому выбрать аллюр, для него предпочтительный. Усталое животное с радостью воспользовалось такой возможностью. Осбрайт, погруженный в меланхолические, но не лишенные приятства размышления, не замечал, с какой умеренной скоростью он продолжает путь, покуда вышедшая из-за тучи луна не залила вдруг все окрест своим сиянием. Выведенный из задумчивости неожиданным светом, молодой рыцарь поднял голову и увидел перед собой то самое место, к которому столь спешно и неутомимо стремился. Но уже стояла ночь, и чары, весь день властно влекшие его сюда, теперь утратили силу.

Тем не менее, даже хорошо понимая, что поиски останутся бесплодными, Осбрайт не смог отказать себе в удовольствии вновь посетить место, воспоминания о котором были бесконечно милы воображению и свято хранились в сердце. Он привязал коня к суку расколотого молнией дуба, вышел на узкую тропу, петлисто уходившую в горы, и вскоре достиг открытого пространства почти квадратной формы, с трех сторон окаймленного цветущим кустарником и деревьями. С четвертой же находилось устье грота, густо увитое плющом, жимолостью и прочими ползучими растениями. Осбрайт услышал знакомый рокот водопада, и сердце его забилось чаще, а в глазах заблестели слезы сладостной печали.

Он вошел в грот. Как и ожидалось, пещера была пуста, но при лунном свете, лившемся в разлом скального свода и превращавшем водопад в сияющий поток серебра, Осбрайт разглядел венок из все еще свежих цветов на широком каменном выступе у воды. С радостным возгласом он схватил венок и прижал к губам. Значит, пещеру посещали не далее чем сегодня! Ах, если бы только он поспел сюда до заката…

Но ведь солнце скрылось не навеки, завтра оно взойдет снова. И теперь юноша уже не сомневался, что для него оно станет солнцем новой радости. Он осушал поцелуями капли росы на цветах, льстясь мыслью, что то слезы печали о разлуке с ним. Затем Осбрайт надел венок на шею, а свой знаменитый шарф положил на место цветов и покинул пещеру с облегченной душой и с надеждой, укрепленной сознанием, что он не был забыт за время своего отсутствия… Теперь же, когда самая главная его тревога рассеялась, он смог обратить свои мысли к близким людям, занимавшим следующее по значимости место в его сердце, и к родному дому, где его нежданное появление бесспорно вызовет чрезвычайную радость. Вновь юноша пришпорил коня, но тот и не нуждался в понуканиях для того, чтобы понестись во весь опор к хорошо знакомой цели. Скакун мчался стрелой и не остановился бы до самого замка Франкхайм, если бы Осбрайт не придержал его в полумиле от отчих башен. Громкий колокольный звон привлек внимание и встревожил воображение рыцаря. Доносился он со стороны часовни Святого Иоанна, воздвигнутой благочестием одного из давно умерших предков Осбрайта и имевшей единственное назначение: принимать под своими сводами останки тех, кто скончался в стенах Франкхайма. Для вечерни было слишком поздно, для полунощницы – слишком рано. Да в часовне и не было принято отправлять богослужения, разве только по особым праздникам или в случаях крайней важности. Со стучащим сердцем Осбрайт замер и прислушался. Колокол все звонил и звонил, да так медленно, так торжественно, что уже не оставалось сомнений: он возвещает об уходе чьей-то освобожденной души. Уж не забрала ли смерть кого-то из семьи? Уж не придется ли оплакивать утрату сородича, друга, родителя? Неодолимая потребность сейчас же получить ответ на этот вопрос не позволила юноше продолжить намеченный путь. Он спешно повернул коня и устремился в кипарисовую рощу, под сумрачной сенью которой скрывалась часовня.

Она стояла в самой глубине рощи, и Осбрайту хватило нескольких минут, чтобы достичь места, откуда исходил звук. Но колокол уже умолк, и после краткой тишины до слуха рыцаря донеслись мощные раскаты органа и торжественное хоровое пение. Он хорошо знал эти печальные мелодичные звуки: «De Profundis» в исполнении монахинь и монахов двух расположенных неподалеку монастырей, Святой Хильдегарды[68] и Святого Иоанна.

Внутренность часовни была ярко освещена. Потоки света лились из расписных окон на деревья вокруг, расцвечивая листву сотнями сияющих красок. Представлялось очевидным, что здесь проводится погребальная служба и что покойный был персоной высокого звания.

Осбрайт спрыгнул с коня и, не позаботившись поставить его на привязь, ринулся в часовню, едва дыша от тревоги.

В часовне было полно народу, а поскольку вошел он с опущенным забралом, никто не почел нужным посторониться перед ним. Но в нескольких шагах от главного входа находилась низкая дверь, ведущая на галерею, куда имели доступ единственно члены благородного семейства Франкхайм. Снедаемый нетерпением, Осбрайт не стал задавать вопросов, ответы на которые страшился услышать, а тотчас же устремился к частной двери. Пробиться к ней удалось не без труда, а уже наверх он поднялся совершенно беспрепятственно, ибо все присутствующие были слишком поглощены скорбным действом, чтобы замечать чьи-то перемещения.

Увы! На галерее никого не оказалось. С каждым мгновением в юноше крепла уверенность, что колокол звонил по ком-то из родных. Весь трепеща от тревоги, он посмотрел вниз. Над нефом висели черные полотнища, но огни бессчетных факелов разгоняли двойной мрак ночи