мне невозможно слышать без досады, как моими врагами называют тех, кого я был бы счастлив и горд иметь в друзьях.

– В друзьях?! О отец! Наречешь ли ты друзьями тех, кто отравил твоего единственного оставшегося сына и лишил меня единственного оставшегося брата? Ах! Разве не должна я называть этих нелюдей нашими врагами, нашими злейшими врагами?

– Отравили моего сына? Отравили Филиппа?

– Да, весь замок говорит об этом! Всякий ребенок в твоих владениях это знает и трепещет имени Рудигера, безжалостного детоубийцы! Разве матушка открыто не заявляла, что…

– Бланка! – поспешно прервала Ульрика дочь. – Ты слишком далеко заходишь. Ты искажаешь правду. Что и когда я открыто заявляла, скажи на милость? Просто-напросто в доверительном разговоре выразила подозрение, обронила намек… что такое вполне возможно… если судить по внешним обстоятельствам… что я почти склоняюсь к мысли…

– Ох, Ульрика! – сказал ее супруг. – Я ведь тотчас подумал, что ты и есть первоисточник этого беспочвенного слуха! Неужели же нет никакой надежды, что мои мольбы и советы когда-нибудь истребят из твоей души единственное темное пятно, ее портящее? Средь человеческих пороков нет более разрушительного, более коварного и более опасного, чем недоверие. Глядя сквозь его искаженную оптику, нигде не увидишь такого невинного поступка, такого мелкого обыденного события, которое не приняло бы вид преступления. Слова трактуешь неверно, взоры истолковываешь превратно! Воображаешь чужие помыслы и в своих деяниях исходишь из них, как если бы они были непреложными фактами. На мнимое беззаконие отвечаешь подлинным, а оно порождает все новые и новые беззакония. Оскорбление следует за оскорблением, бесчиние за бесчинием, покуда не сплетается всеохватная паутина бедствий и горя, – и подозритель вдруг с изумлением и ужасом обнаруживает, что и сам он, и противник в равной мере вовлечены во зло, которое не стало бы уделом ни одного из них, когда бы он изначально не взращивал в душе своей подозрения.

– Ах, Густав, зачем ты так суров со мной? Разве я сделала что дурное? Я ничего не утверждаю, никого не обвиняю. Я просто намекнула на вероятность… и, пока дышу и мыслю, не прекращу настаивать… Ах, умереть столь внезапно! Сегодня – в полном расцвете здоровья, а уже завтра – во гробе! О, это проклятое наследство! Ввек не усомнюсь: именно из-за него я потеряла свое дитя!.. И потом, синюшные пятна, выступившие на теле моего бедного мальчика… страшные предсмертные муки, им претерпенные… горячечный жар и неутолимая жажда… а прежде всего – быстрое разложение трупа… Да, да! Увидев все это, я воскликнула: «Такая смерть не может быть натуральной!» Всеосвещающий огонь истины сошел на меня, и…

– И от него ты запалила факел, способный сжечь дотла дом твоего ни о чем не подозревающего соседа, твоего ближайшего сородича! Ты воспламенила воображение бездумной толпы, чья ярость, вырвись она наружу при поощрении свыше…

– Я?! Я воспламенила? О, ты оскорбляешь меня, муж мой! Верно, гнев и ненависть наших подданных к Франкхайму сейчас, как никогда, велики, но я сделала все возможное, чтобы предотвратить вспышку насилия. Я боюсь графа Рудигера, но ненависти к нему не питаю, ибо никогда и никого не стану ненавидеть. И хотя твоя былая любовь к Магдалене однажды заставляла меня опасаться ее влияния на твое сердце, неизменная доброта, которую ты мне выказывал на протяжении долгих лет, изгладила в моей душе все подобные страхи. Так не подозревай меня в подстрекательствах наших подданных к мести Франкхаймам. Увы! Никаких моих подстрекательств и не требовалось, чтобы люди поняли историю столь простую и ясную, случай столь очевидный. Весть об убийстве распространилась из уст в уста прежде, чем я успела наложить обязательство молчания на прислугу, что ходила за умирающим Филиппом, и каждому человеку собственный ум подсказал имя убийцы.

– Историю столь простую и ясную, Ульрика? Еще до того, как роковое завещание твоего отца посеяло взаимное недоверие между нашими семействами, ты присутствовала у родильного ложа Магдалены – дитя прожило всего несколько часов и скончалось у тебя на руках. Будь Магдалена такой же подозрительной, она легко могла бы рассказать простую и ясную историю о том, как ты, движимая ревностью к ней, моему былому предмету привязанности, сделала вид, будто целуешь младенца, а сама незаметно пережала ему дыхательное горло, или сдавила хрупкий череп, или…

– О, пощади меня, муж мой! Поистине, она могла бы рассказать такую историю… И ей – о ужас! – могли бы поверить. Всё, я более не скажу ни слова на сей счет и впредь никого обвинять не стану. Я предам забвению все свои подозрения. Я все прощу… если только они оставят мне единственную мою радость, единственное мое утешение, мое последнее возлюбленное дитя!

Ульрика с плачем обвила руками шею коленопреклоненной дочери и все еще рыдала, не размыкая объятий, когда в дверях появился слуга и доложил о прибытии герольда из замка Франкхайм.

Поскольку близкое общение между семьями давно прекратилось и теперь они встречались лишь на больших празднествах, на турнирах или по особо торжественным случаям, все предположили, что дело герольда связано с каким-то важным государственным событием, каким-то императорским указом или постановлением, касающимся благоденствия палатината. Посему женщины сочли правильным удалиться. Ульрика, взволнованная состоявшимся разговором, уединилась в своем личном покое, дабы предаться мукам материнского горя. А что же Бланка?.. Война завершилась, войска были распущены, рыцари возвращались домой.

– А вдруг? – промолвила Бланка – и, окрыленная надеждой, легкой поступью устремилась по тайной тропе к пещере среди скал.

Глава IV

В совет их да не внидет душа моя, и к собранию их да не приобщится слава моя, ибо они в гневе своем убили мужа и по прихоти своей перерезали жилы тельца; проклят гнев их, ибо жесток, и ярость их, ибо свирепа.

Книга Бытия[77]

Чаяния Бланки отчасти оправдались. Пещера оказалась пуста, но он побывал там и оставил знак своей любви. Следственно, завтра в условленный час она вновь увидит юношу, чей образ благодарность выгравировала в ее сердце неизгладимыми линиями, и тогда потребует, чтобы он во исполнение своего обещания назвал свое подлинное имя и развеял тайну, которой до сих пор окружал все, имевшее к нему отношение, помимо своей пылкой привязанности к ней, Бланке. Вполне удовлетворенная последним, самым существенным, обстоятельством, девушка до сих пор мирилась с тем, что все прочие от нее скрываются, однако теперь твердо вознамерилась все узнать – теперь возлюбленный ей полностью откроется и позволит наконец рассказать родителям об их взаимных чувствах. И хотя дороже ее у отца