мерились. Мы росли, вмятины на коре всползали вверх по стволу. Первая отметка сделана четыре года назад, когда я только стал помогать в гончарной деду. Последняя — совсем свежая.

За четыре года я вырос на ладонь, Васак — на один палец больше. Он выше меня на целых три-четыре пальца.

Это тот кривой граб, где была цирюльня. Он такой же, каким мы знали его всегда. Немало рубцов хранит это дерево на своей коре (да простит оно нас за такое кощунство!).

О кривой ствол его, как и прежде, потрется взгорбившейся спиной корова, возвращаясь вечером с пастбища. Под его мохнатой кроной и сейчас скрываются прохожие, защищаясь от солнца и дождя. Как и раньше, над деревом вьются птицы. Только цирюльника Седрака нет под грабом.

Часто молчит теперь тропинка гончаров, и у меня на душе почти весело от этой тишины. Я знаю, почему закрыты мастерские. У людей появились тысячи дел — как не приложить к ним руки! Сказать вам правду — и меня тянет в поле, но разве с дедом кашу сваришь? Заикнись ему — он приведет столько пословиц, что разведешь руками. Разве деда можно переговорить? Но если разобраться, держу пари, я не слепой, — он тоже не прочь… Но нет, чего зря разбрасываться словами! Кто не знает уста Оана? Его и силой не оторвешь от гончарного круга.

Васак говорит, что он станет учителем или агрономом. Мы часто с ним мечтаем о нашем будущем. Как хорошо видеть себя взрослым, умеющим делать большие дела.

Но однажды наши жаркие грезы оборвал смех. Смеялся Тигран, сын лавочника Ходжи. Для своих сокровенных раздумий мы избрали ненадежное место. Тигран подслушал нас. Он стоял за кустом. В просвете веток показалось его перекошенное от смеха лицо.

— Видели двух ученых? Только что прошли по нашей улице. Одного зовут Васаком, другого — Арсеном, — бросил он сквозь смех.

Я рванулся к нему, но Васак удержал меня. Тигран не испугался моей угрозы, он не убежал, а, расставив ноги и воинственно подбоченясь, ждал меня. Мы уже имели случай сказать, что Тигран отличался от всей своей братии, он был страшным драчуном, и, чего греха таить, многие из нас избегали его, боясь вступить с ним в драку один на один.

Это чувство благоразумия, возможно, и остановило меня.

— Недобиток, — только послал я ему.

— Хамса! Мелочь, — в ответ бросил он нам, гримасничая.

Гимназисты нас всегда дразнили «хамсой».

Тигран ушел, но мы, как ни старались, не смогли больше вернуться к прерванным грезам. Настроение было испорчено.

III

Пусть смеются разные тиграны, ну их! А мы пойдем своей дорогой.

Сейчас осень, самая пора винограда. Сквозь лапчатую виноградную лозу, подгибая ветви, проглядывают тяжелые, темные кисти… Не мне говорить о винограде, не вам слушать. Виноград не шах-тут. Где бы вы ни родились, ни жили, знаете его, пробовали не раз. Подумать только! Есть теперь у нас сад, есть виноград, всамделишный виноград, которым можно полакомиться, не ища лаза в колючей изгороди.

В последнее время дед отрядил меня в помощь Аво на виноградник. Но мне кажется, охрана сада — предлог. Дед хочет, чтобы я на досуге хорошенько подумал о себе, сделал выбор, по какой дорожке идти.

По какой дорожке идти! Разве сразу узнаешь, если впереди так много дорог?

Впрочем, для подобного рода раздумий и времени нет. Право, как много хлопот с виноградным кустом! Ветер сорвал с привязи ветку. Тяжелая, она плюхнулась плашмя на землю. Я осторожно поднял упавшую ветку, привязал ее к шесту — до полного налива остались считанные дни. Хлопотливое хозяйство!

Через верхушки кустов я вижу Айказа. Наши сады рядом. Слышу: «чив-чив». Это он садовыми ножницами обрезает лишние ветки.

Звук этот, прислушайтесь, удивительно похож на чириканье воробья. Ножницы эти, как воробьи, говорливы и, как воробьи, неутомимы.

Пока Айказ в саду, песня эта не обрывается. Улучив минуту, Айказ заглядывает к нам.

— Ну, садоводы, когда виноград снимать будем? — спрашивает он.

Он теперь говорит не иначе как баском. Я молчу. Нашел кого спросить! Как будто наше слово что-нибудь значит. Дед скажет — тогда и снимем.

— Когда бузина зацветет, — отвечает Аво.

Я поворачиваюсь к брату. Лицо его сосредоточенно, тонкие брови над переносицей сошлись.

— Когда бузина зацветет! — смеется Айказ. — Это что же, садовод, выходит — никогда?

— Ну и пусть! — обиделся Аво.

Айказ еще о чем-то спрашивает, но Аво его не слушает. Он смотрит на ветку, согнувшуюся под тяжестью гроздьев, а глаза его задумчивы.

И я знаю: о чем бы Аво ни думал, мыслями он всегда в гончарной деда. Никогда Аво не покинет дедово ремесло.

Ну а я?..

*

Как-то Тигран на краю села нос в нос столкнулся с Каро.

— Ты окончательно продался хамсам? — спросил он угрожающе.

Я стоял неподалеку, за развалившейся стеной. Тигран меня не видел. Услышав голоса, я прильнул к стене.

— Это кто же, по-твоему, хамса?

— Твои друзья. Разная мелочь. Или, может быть, ты с умыслом подлизываешься к ним?

— Я подлизываюсь? Знаешь, Тигран, иди своей дорогой.

— А то позовешь свою хамсу?

Каро хотел пройти мимо, но Тигран со всего размаха ударил его.

Я вышел из своей засады и, прежде чем броситься на помощь, вложив два пальца в рот, что есть силы пронзительно свистнул. На свист откликнулось сразу несколько голосов.

В следующую минуту я, Каро и Тигран уже катались в пыли. Мы тузили друг друга в клубящейся пыли дороги, не разбирая, кому попадали удары. Ясность внес Айказ, первый прибежавший к месту драки. Он поднял Тиграна, отцепил его от нас и только тогда отвесил ему здоровую оплеуху. Прибежавшему невесть откуда Васаку уже ничего не оставалось делать, как полюбоваться нашей работой. У каждого из нас были свои счеты с сыном лавочника, и мы, как могли, рассчитались с ним. Даже Васак не преминул пнуть его ногой.

Вырвавшись из наших рук, Тигран немедленно дал тягу. Отбежав несколько шагов, он все же повернулся, погрозил мне кулаком:

— Ну, падло, горшечник несчастный! Береги теперь ряшку.

*

Как-то вечером меня с улицы окликнули. Дед вышел на окрик, пошептался с рассыльным и, вернувшись в избу, бросил мне:

— Собирайся живо. Саркис требует.

Я наскоро оделся.

— Зачем еще он понадобился Саркису? Слава богу, по его милости он в подручные к Аракелу записался. Что ему еще нужно? — все же встревожилась мать.

Дед снисходительно поглядел на нее:

— Тебе все плохое на ум приходит, сноха. Пусть теперь лихо к богачам заглядывает.

Аво молча посапывал — самолюбие его было задето.

— А ты чего лежишь? — бросил дед, обращаясь