У Ли по поводу ее коллажей не возникало никаких вопросов и сомнений. Она рассказывала: «Для меня было достаточно того, что я их делала и что мне это было действительно интересно»[1800]. Но это вовсе не значит, что она воспринимала свой успех как должное. Сделав спасительное для себя открытие, Ли решительно отбросила в сторону все остальное. «Кроме работы, я только сплю и ем, и больше ничего», — рассказывала она о своем творческом цикле[1801]. В тот период художница, по сути, превратилась в инструмент природы. На какое-то время у нее возникла способность творить нечто поистине оригинальное. И эта увлеченность была еще слаще потому, что, если бы Ли тогда не представилась возможность с головой отдаться какому-то действительно хорошему занятию, она бы, по всей вероятности, просто взорвалась.

Публика всегда ждала от Джексона Поллока новых шедевров, очевидно, во многом для того, чтобы в очередной раз высмеять или отвергнуть их. Снова и снова он рисковал заходить в своем творчестве так далеко, что оказывался высоко в воздухе. А мир с его близорукой неблагодарностью и ревностью тащил его обратно на землю. Внизу же Джексону было не выжить. День за днем художник шел в свой сарай, надеясь, что сегодня, наконец, произойдет чудо и он снова перенесется в собственную вселенную. И почти всегда в конце дня он выходил из мастерской раздавленным и опустошенным. Зимой Поллок, пытаясь бросить пить, ездил в город на приемы к разным врачам, но каждый раз очень скоро бросал курс лечения и направлялся прямиком в «Кедровый бар».

Алкоголь никак его не отпускал. Летом 1953 г. они с Ли все больше отдалялись друг от друга[1802]. Ее наконец больше интересовали свои работа и жизнь. Она давно уже говорила Джексону, что ей нужна нормальная мастерская, и тем летом они купили участок земли для ее постройки[1803]. После фиаско с Бетти Ли воздерживалась от выставок, но летом 1953 г. участвовала в трех экспозициях: в двух в галерее «Гилд-Холл» в Ист-Хэмптоне и в одной в Амагансетте[1804]. Отныне она жила собственной жизнью, не подчиняя свои интересы нуждам Джексона. «Он пытался говорить со мной о сближении, — писала Ли в дневнике. — По его словам, он очень ценил то, что я была с ним все эти годы»[1805]. Она не оставит своего великого мужа, но уже никогда не будет связана с ним неразрывно, как прежде.

Ли испытывала по отношению к Джексону разочарование, прямо пропорциональное ее былым ожиданиям. Она когда-то увидела в этом человеке комбинацию таланта и внутренней сложности, великую настолько, что она просто не могла не привести к великолепным результатам. Так и случилось. Джексон написал картины, потрясшие самые основы изобразительного искусства. После него уже ни один художник в мире не мог подойти к холсту так же, как делал это прежде. Но со временем Поллок растранжирил всю свою мощь. Внимание окружающих к нему оказалось слишком пристальным, а давление — невыносимым. И реакция людей была слишком жестокой. Дороти Миллер рассказывала, как Ли и Джексон однажды вечером в 1953 г. пришли к ней домой. Поллок, разумеется, был пьян. Закрывая лицо руками, он говорил Ли: «Да не смотри ты на меня так, не смотри на меня так!» А потом Дороти добавила: «Думаю, она его ненавидела»[1806].

Ли нуждалась в помощи в уходе за Джексоном, и в августе им пришлось пригласить пожить с ними в Спрингсе его мать. Стелла Поллок была, возможно, единственным человеком в мире, способным повлиять на сына, даже в период запоя. Она приехала в сентябре, но пробыла у них всего 26 дней. Даже Стелла не смогла дольше терпеть безумие, царившее в их доме[1807]. Вскоре после отъезда матери Джексона Сидни Дженис отменил его выставку, запланированную на октябрь. В том году Поллок написал десять картин, в том числе «Портрет и мечту» — полотно, включавшее единственный известный портрет Ли его кисти. Но Дженис счел картины 1953 г. недостаточно хорошими, чтобы предоставлять для их демонстрации галерею. Впервые за десять лет у Джексона в том году не состоялось персональной выставки в Нью-Йорке[1808].

Бар «Белая лошадь» в Вест-Виллидж, расположенный неподалеку от места, где жил Клем Гринберг, считался заведением для крепко пьющих, грубоватых и простых писателей. Находясь в нем, можно было подумать, будто дублинский паб перенесли через Атлантику в Нью-Йорк и заново наполнили теми же завсегдатаями и прочей публикой. Там даже играла ирландская группа The Clancy Brothers. Валлиец Дилан Томас, поэт, прозаик, драматург и публицист, обнаружил этот бар в первый приезд в США в 1950 г. Он чувствовал себя в «Белой лошади» настолько в своей тарелке, что во время трех последующих визитов в Нью-Йорк это заведение и отель «Челси» становились его вторым домом[1809]. Последняя поездка в октябре 1953 г. оказалась самой бурной и дикой. Подобно Поллоку, Томас постоянно перебирал с алкоголем. Приходя в «Клуб», он едва мог стоять на ногах. «Он страшно напивался, — рассказывал Ибрам Лассо. — Помню, видел, как они с Эрнестиной, шатаясь, отплясывали на танцполе»[1810]. В тот раз Томас приехал в Нью-Йорк, чтобы посмотреть свою «пьесу для голосов» «Под сенью молочного леса», поставленную в Центре поэзии. Но окружающие запомнили лишь то, что за все время, проведенное в Нью-Йорке в этот приезд, поэт ни разу не был трезвым и постоянно скверно себя чувствовал. Он начинал свой день с барбитуратов, оставался на ногах благодаря «Бензедрину» и заканчивал снотворным, которое запивал виски. А в промежутках между всем этим Дилан вел себя как форменный сумасшедший: очень много пил, страшно злился, бредил, выкрикивал непристойности в адрес незнакомцев и бросался на них на улице и в барах[1811].