Это описание, сделанное добросовестным человеком[107], – приговор эпохе петровских реформ. Пожертвовать тремястами тысячами жизней[108] подданных ради возведение города, где самое красивое здание – конюшня временщика?

Нет, такого не знает история деспотий!

А смерть, как и во дни основания Петербурга, продолжала оставаться полноправной хозяйкой в городе. И при Анне Иоанновне она собирала здесь необыкновенно богатый урожай.

На равнодушие простых петербуржцев к смерти обратил внимание датский священник Педер фон Хавен: «Похороны и проводы умершего простого человека тоже обычно не производят большого впечатления… Я часто наблюдал, как лишь два парня приходили с телом, неся его на плечах на доске почти совершенно нагое, примерно так же, как носят муку к пекарю… Однажды два парня в обычной рабочей одежде так притащили тело.

Но, словно путь показался им слишком долгим, положили в конце концов тело в пустынном месте на берегу реки, забросали его землей, а поскольку голова высовывалась из-под земли, они сломали шею и наконец с большим трудом зарыли ее в землю».

Отметим, что это свидетельство человека, сочувствующего осуществленным в России реформам.

Педера фон Хавена, например, чрезвычайно радует, что при Петре I было опубликовано постановление, согласно которому людям нельзя спорить о религиозных делах, под каким бы предлогом это ни делалось, стараясь внушить другим положения своей религии… Он с удовольствием отмечает, что принц Гессен-Гамбургский и граф Миних держат для себя и для немецких офицеров в армии пасторов, а кабинет-министр граф Остерман является виднейшим патроном евангелической общины.

И тем не менее и он отмечают царящую вокруг нищету и разруху. «Место, где живут ее величество и лучшая часть ее двора… именуется Адмиралтейским островом, – писал англичанин Фрэнсис Дэшвуд, побывавший в Петербурге в начале правления Анны Иоанновны. – Там построен Адмиралтейский дом, там же находятся канатный двор, пушечная литейня, верфь для строительства кораблей и камелей и т. д. Сейчас там на стапелях стоит 112-пушечный корабль, но он, пожалуй, может сгнить еще до спуска на воду».

Миних, занимавшийся укреплением Кронштадта, тоже докладывал императрице, что в Кронштадтской гавани лежат ветхие военные суда, которые давно надобно разобрать и истребить, как ни к чему не годные, но для истребления потребуется множество рабочих рук.

И как тут ни вспомнить, что ради флота Петр I и вел все свои войны.

«Скудость результатов, – отмечал либерал П.Н. Милюков, – сравнительно с грандиозностью затраченных средств тут выступает особенно ярко. Уже не говорим об игрушечной флотилии, парадировавшей при взятии Азова. Но тотчас за этим неудачным выступлением Петр спешит одним росчерком пера создать настоящий большой торговый флот: землевладельцы построят ему 98 кораблей, и сам он построит 90. Вернувшись из Голландии, он забраковывает всю работу, и начинает все сначала… Петр не тратил времени даром; каждый год ездил на свою воронежскую верфь; кроме личных усилий и забот, он положил там огромные суммы денег; сотни тысяч людей умерли от болезней и голода “у гаванского строения” (то есть у постройки новой Троицкой гавани возле Таганрога, так как по мелководному Дону спускать большие корабли оказалось невозможным).

Прутский поход сразу прикрывает все многолетнее дело: гавань срыта, суда отданы туркам или гниют на месте. Таким образом, ничего почти не приходится утилизировать для северного судостроения, куда Петр переносит теперь все свои заботы, стараясь как можно скорее нагнать упущенное время. В 1719 году у него уже 28 линейных кораблей, но сколько новых усилий для этого результата! Олонецкая верфь удовлетворяет только на первые годы после закладки Петербурга; перенесение ее в Петербург тоже оказывается недостаточным: по Неве нельзя выводить оснащенные корабли в море без углубления фарватера. Петербургскую верфь приходится дополнить Кронштадтскою гаванью. Но после ряда новых усилий, после новых огромных жертв людьми и деньгами, и Кронштадт перестает удовлетворять: от пресной воды суда гниют вдвое скорее, по условиям места из бухты можно выйти только при восточном ветре, по условиям климата гавань только полгода свободна от льда. За несколько лет до смерти Петр находит новое место: Рогервик, недалеко от Ревеля. Правда, шведы остановились перед страшными расходами и физическими препятствиями для укрепления этой бухты; но Петра такие пустяки не могут остановить. Снова люди десятками тысяч идут на новую работу; “все леса в Лифляндии и Эстляндии сведены” для деревянных ящиков, в которых погружают на морское дно камень, наломанный в соседних скалах. А неумолимые бури из году в год, при Петре и Екатерине, разносят всю людскую работу, так что наконец и этот проект, “стоивший невероятных сумм”, приходится бросить».

Теперь этот такой немыслимой ценой построенный флот догнивал…

Мы уподобили эпоху Анны Иоанновны экзамену петровских реформ, а бироновщину – оценке на этом экзамене, но еще справедливее сравнить царствование Анны Иоанновны с муками изнасилованной Петром I России.

Среди переполняющего дворцовое чрево уродства формировался тогда самый гадкий монстр – новая русская аристократия.

Входя во вкус «трусости и похлебства», русское дворянство превратилось в некую наднациональную прослойку, предателей своего народа, обреченных теперь всегда ощущать свою ничтожность и ущербность. Поэтому так легко подчинялись дворяне любому тиранству, творимому над ними. «Оставя общую пользу», каждый из них готов был теперь «трусить и манить главным персонам для бездельных своих интересов или страха ради».

Этой стремительной денационализации дворянства и гвардии немало способствовала и кадровая политика Бирона. И так-то в гвардии было немало нерусских офицеров, но при Анне Иоанновне преобладание их стало очевидным.

Вдобавок к Преображенскому и Семеновскому был сформирован Измайловский полк, полковником в который назначили обер-шталмейстера Левенвольда, а офицеров набрали из лифляндцев, эстляндцев и курляндцев…

Но разве не об этом и мечтал Петр I?

Разве смутило бы его засилье немцев?

Разве рассердило бы его, что Бирон слово «русский» употреблял только как ругательное? Или жестокость, с которой Бирон уничтожал Россию, отдавая русских крестьян в полную собственность господам, зачастую плохо говорящим по-русски?!

Во внутренней политике Бирона просматривается такая явная преемственность с реформами Петра I, что становится не по себе, когда вспоминаешь о приказе Петра, отданном Анне ехать в Митаву и окружить себя там немцами.

Марина Цветаева писала про Петра I, который «остановил на абиссинском мальчике Ибрагиме черный, светлый, веселый и страшный взгляд. Этот взгляд был приказ Пушкину быть».