Тут неожиданно зашевелился и Кирюшка и с детской наивностьюсказал, поднимая голову:

— А вот что было, когда Кочергина-барина разбивали…бяда! Я тогда в пастухах у него жил… Так они все зерькала в пруд покидали…Ходили потом с деревни купаться и все из тины их вытаскивали… Нырнешь, станешь,а она под ногой так и скользанет… А эту… как ее… фортопьяну в рожь заволокли…Мы, бывало, придем… — Кирюшка приподнялся и, смеясь, облокотился. —Мы придем, а она стоит… Возьмешь дубинку, да по ней, по косточкам-то… с угла наугол… Так она лучше всякой гармоньи играет!

Все опять засмеялись. Федот переобулся, опять аккуратноперекрестил онучи оборками и, оправившись, принял прежнее положение. И, выждавминуту молчания, размеренно стал досказывать свою историю:

— Да-а, шмурыгнул меня по уху да еще в суд на меняподал… за эти, значит, за все протери-убытки, за потраву. Звали его АндрейБогданов… Андрей Иванов Богданов. Рослый мужик, красный, худой, завсегда злой,пьяный. Ну, и подал на меня. Меня же огрел по уху и на меня же подал! Тут самаярабочая пора подошла, дохнуть некогда, а я при за пятнадцать верст… За то-то,видно, и покарал его Господь…

Глядя в солому, глухо покашливая и обтирая ладонью своиплоские губы, Федот говорил все сумрачнее и выразительнее. Сказав: «Покарал егоГосподь», — он помолчал и продолжал:

— Дело-то на нет, понятно, свели. Помирили нас.Обоюдная, значит, обида. Но только он тем не пронялся. Помирился со мной, датут же отшел, пьяный напился, стал грозить убить меня. При всех кричит:«Погоди, говорит, погоди, это я еще не пьян сейчас, а выпью, я тебя утешу».Хочу от скандалу уйтить, — за пельки хватает… Потом на деревню к нам зачалходить: придет, пьяный, под окна и давай меня матерком пушить. А у меня дочьвзрослая…

— Неладно! — сочувственно крякнул старик и зевнул.

— Хороша лада! — сказал Федот. — Ну, вот ипришел под Кирики, вечером. Слышу, шумит по улице. Я встал, ни слова не говоря,ушел на двор, сел на борону, стал косу отбивать. А такая зло берет, аж в глазахтемняет. Слышу — подшел к избе, буянит. Должно, стекла хочет бить, думаю себе.А он погамел и уж пошел было прочь. Тем бы и кончилось, может, да выскочилаОлька, дочь моя… да и закричи не своим голосом: «Отец, караул, меня Андрюшкабьет!» Я выскочил с бруском от косе, да сгоряча — раз его в голову! А он иназемь. Подскочили к нему, а он лежит, хрипит и уж слюни пускает. Прибежалнарод, стали водой отливать… А он лежит и уж только икает… Может, тут надо былопоходатайствовать чем-нибудь… какой-нибудь примочки там приложить, али еще что…в больницу бы свезть поскорей, да доктору десятку, да где ее взять? Ну, онпоикал, поикал, да и помер к ночи. Побился, побился, на спину запрокинулся,вытянулся и готов. И народ кругом стоит, смотрит, молчит. А уж огни зажгли…

Весь дрожа мелкой дрожью, с пылающим лицом, гимназистподнялся и, утопая по пояс в соломе, пошел по омету вниз. Борзая, испуганнаяим, вдруг вскочила и отрывисто брехнула. Гимназист опять сел в солому и замер.Шумел холодный ветер, над самой головой белела кучка холодных осенних звезд, аза бугром шелестевшей соломы слышался мерный, низкий голос Федота:

— Я в пуньке под стражей два дни сидел и все это вокошечке видел… как анатомили-то его. Сошелся народ со всех деревень, смотретьэтого убиенца и меня, конечно, в том числе. Лезут под самую пуньку… Вынесли двескамейки на выгон, поставили под самой пунькой, положили на них убиенца. Подголова чурбан подсунули. Резаку и следователю стулья, стол принесли. Подошелрезак, рубаху оборвал, портки оборвал — лежит, вижу, труп совсем голый, ужтвердый весь, где зеленый, где желтый, а лицо вся восковая, красная бородаредкая так и отделяется. На причинное место резак лопух положил. Тут же,обыкновенно, ящик с разными причандалами. Подошел резак, разобрал ему волосы отуха к уху, сделал надрез и зачал половинки с волосами зачищать. Где отонок,ножичком скоблит. Отодрал их на обе стороны, открыл одну, на нос положил. Сталвиден черепок весь — как колгушка какая… А на нем пятно черная окол правогоуха, черная сгущенная кровь, — где, значит, удар-то был. Резак говоритследователю, а тот пишет: «На таких-то сводах три трещины…» Потом зачал черепоккругом подпиливать. Пила не взяла, так он вынул молоточек с зубрильцем и поэтому следку, где пилкой-то наметил, зубрильцем прострочил. Черепок так иотвалился, как чашка, стал весь мозг виден…

— Что делают, разбойники-живорезы! — хриплозаметил задремавший было старик.

А Федот твердо договаривал:

— Потом вынул толстый нож, стал резать грудь похрушшам. Вырубил косяк, стал отдирать — трещит даже… Стало видать желудок весь,легкие синие, всю нутренность…

Глухой от стука собственного сердца, гимназист поднялся наноги, во весь свой длинный рост, в картузе, сдвинутом на затылок, в легкойшинельке, которая была уже коротка ему. Серый, большой, страшный в своеммонгольском спокойствии, Федот мерно говорил, держа трубку в зубах, но он ужене слушал его. Он во все глаза глядел на всех этих, таких знакомых и таких чужих,непонятных, всю душу его перевернувших в эту ночь людей. Жалкий в своем порокеи смиренности, в своей пастушеской первобытности, Кирюшка спал, покрывшисьармяком, выставив из-под него толстую, в белых онучах, согнутую в колене ногу.Спал Иван с сумрачным, презрительным лицом, Иван, в черной землянке которого накраю голой деревни, в темноте и грязи, под низким потолком, под дерновойкрышей, уже третий год лежит, умирает и все никак не умрет его страшная, чернаястаруха-мать, а зубастая, худая жена кормит темно-желтой, длинной, тощей грудьюголопузого, сопливого, ясноглазого ребенка, с губами, в кровь источенныминесметными избяными мухами. Спал крепким, здоровым сном, на свежем ветру,счастливый Пашка, в своем солдатском картузе, тяжелых сапогах и новомполушубке. А старик Хомут, у которого нет даже полушубка, — есть толькозипун с большой прорехой на плече, — у которого так низко висят всегда надряблых ляжках истертые портки, сидел спиной к ветру, без шапки, голый по пояс.Он, старчески-худой, желтотелый, с косо поднятыми плечами, с искривленнымкрупным позвоночником, блестевшим при свете звезд, сидел, наклонив лохматуюголову, которую ерошил свежий ветер, согнув свою уже тонкую, всю в жесткихморщинах шею, пристально осматривал снятую рубаху и, слушая Федота, пороюкрепко давил ногтями ее ворот.

Гимназист соскочил на твердую и гладкую осеннюю землю и,горбясь, быстро пошел к темному шумящему саду, домой.

Все три собаки тоже поднялись и, смутно белея, бочкомпобежали за ним, круто загнув хвосты.

Капри. 9-23.XII.1911

I

Мать Егора Минаева, печника из Пажени, так была суха отголода, что соседи звали ее не Анисьей, а Ухватом. Прозвали и двор ее —окрестили в насмешку веселым…

Егор, как говорили в Пажени, весь выдался в Мирона,покойного отца своего: такой же пустоболт, сквернослов и курильщик, толькоподобрей характером.