— Три недели тому назад схоронили, сударушка, —ласково говорила старушка Анисье. — Съездил в город, был ужасный веселый,а приехал домой, погнал лошадей в ночное, двух десятин до Щедринского хутора недогнал, — мы через Щедрина, через его поле скотину-то гоняем, —воротился. Пришла я с холстами, вижу, лежит он на печи, полушубком накрылся…«Умираю, говорит, мамаш, заболел я. Погнал вчерась в ночное, двух десятин доЩедринского рубежа не догнал — понесло на меня вроде как холодом, ознобом,насилу назад дошел, ноги подламываются…»

Анисья вздохнула, и на глаз ее навернулась слеза. «Дитя-тохоть криво, а матери родной все мило, — подумала она и вздохнула отгрустной нежности к сыну. — Пойду, била не была, авось не чужая…» Астарушка продолжали, вытирая углы тонких, сморщенных, стянутых в оборочку губхудыми твердыми пальчиками:

— Что тут, ягодка, делать? Дала я ему две просвирки,одну заздравную, другую за упокой. Съешь, говорю, сынок, може, полегчает. Натретий день он и кличет меня: «Мамаш, добре нынче день хорош, поводите меня, ато тут, в избе, дух чижелый». Повели мы его на гумно, посадили на солому, самиотлучились на минутку — овцу стричь. Немного годя приходим, а он уж и головууронил, едва дышит: раньше лицо красная, как сукно, была, а тут уж ото лба белетьстала. Приподняли мы его, а он уж кончился. Не дождался, значит, нас…

И Анисья задумалась. Растроганная беседой, умиленнаяматеринской нежностью, материнскими горестями, стала она советоваться спрохожими, как ей быть: идти или нет? Если уж идти, так не лучше ли с умомидти: не затем только, чтобы проведать, а чтобы на все лето остаться? Вон,говорят, он теперь отвесное получает; а ведь при отвесном и онапрокормится, — авось не объест, много ль ей и надо-то…

Старушка сказала:

— Да ведь как сказать? — не угадаешь, как лучше,сударушка. Мой-то Тихон не пример другим. Уж такой степенный был, один в светеразумный и задумчивый! А послышишь кругом, — правда, не те сыновья нонепошли, не чета моему, вероломные… Ну, а все-таки я бы пошла. Мой сгад — иди.

— Он не может не кормить матери, — прибавиламолодая.

И Анисья повеселела.

— Ну, ин, пойду, — сказала онанерешительно. — Ведь он только скучлив у меня, а никто плохого нескажет, — не драчун, не пьяница. Вот только дома не любит сидеть… А мнеголодно, да и скука съела. Иной раз думаешь: хоть бы захворал, что ли, все быдома пожил… Мужик он добрый, да, конечно, рабочий человек, обидчивый. У меняодна душа, у него другая. Придешь, думается, а он ну- ко обидится…

Проводив прохожих, она долго оглядывала пустую избу: нельзяли продать что? Но все богатство ее состояло в старой укладке, где хранилсяединственный подарок Егора, погребальный платок, купленный в монастырской лавкев Задонске, большой белый коленкоровый платок, весь усеянный черными черепами,сложенными крест-накрест черными костями и черными надписями: «Святый боже,святый крепкий…» Грех продавать такую вещь, да и жалко, правду сказать: принесЕгор свой подарок с искренним желанием порадовать мать, выпивши… Ну, да сам жевиноват, думала она, — забыл мать, до крайности довел. А бог милостив, онвидит нужду, похоронят и без платка, с бедной старухи на том свете не взыщется…И пошла продавать платок. Тонет в хлебах, в лозняке Пажень. Одна кирпичная избабогача Абакумова далеко видна. Она на фундаменте, под железной крышей, сразноцветными мальвами, с палисадником. В воскресенье пошла Анисья к Абакумову.Абакумов зорко оглядел платок своими татарскими глазками, кликнул мать,сумрачную толстую, отекшую старуху в ватной кофте и валенках.

— Что ж просишь? — медленно выходя из избы,исподлобья оглядывая крыльцо и горбясь, неприветливо спросила старуха.

Анисья, чувствуя недоброе, стала хвалить платок, показыватьтовар лицом — накинула его на плечи, прошлась. Абакумов, подумав, положил «дваорла» — гривенник; потом, усмехнувшись, прибавил еще пятак — «за манеру».Анисья покачала головой и пошла домой, даже не сняв с себя платка. А дома, сидяв этом трауре, долго разглядывала его концы своим единственным глазом, что-тообдумывая. Потом облокотилась на стол, уже ничего не думая, а только слушаязвон в ушах… В пазах стола застряло когда-то порядочно пшена. Она наковыряла сполгорсти, съела. Потом спрятала платок в укладку, легла на большие голые нарывозле большой треснувшей печки, когда еще не смерклось путем, говоря себе: надопоскорее заснуть, а то не дойдешь, надо выйти пораньше да уходя не забытьзапереть укладку, закрыть трубу на случай грозы…

Продумав всю ночь сквозь сон что-то тревожное, неотступное,просучив ногами, — жгли их блохи, жиляли мухи, — заснула она крепколишь под утро. Проснулась, когда уж обеднялось — и болезненно обрадовалась дню,тому, что она жива, что идет в Ланское, начинает какую-то новую, может, хорошуюжизнь… Бог милостив — чувствовать себя на белом свете, видеть утро, любитьсына, идти к нему, это — счастье, сладкое счастье… Изнутри приперла она дверь всенцах однозубым рогачом, воткнув его в землю, нашла в углу палку, испачканнуюворобьями, перелезла через обвалившуюся стену… По зеленому выгону, возле пруда,к которому ковыляли приказчиковы гуси, длинными серыми полосами лежалибелившиеся холсты. Машка Бычок, конопатая, здоровая девка, навалив посвернутому, мокрому, тяжелому холсту на каждый конец коромысла, шла навстречу,вся виляясь, мелко перебирая белыми крепкими ногами по зелени. Анисья подумала:слава богу, с полным навстречу…

Весь май, весь июнь перепадали дожди. Хлеба и травы внынешнем году чудесные. Пугаясь худыми ступнями и поповой по межам, заросшимтравой и цветами, меряя палкой стежки среди ржей, овсов и гречи, радовалась, попривычке, Анисья на урожай, хотя уже давно не было ей никакой пользы отурожаев. Ржи были высоки, зыблились, лоснились, только кое-где синели василькив них. Выметались и тускло серебрились тучные, глянцевитые стеблем овсы. Клипыцветущей гречи молочно розовели. День был облачный, ветер дул мягкий, носильный, — усыплял пчел, мешал им, путал их, сонно жужжащих, в еекустистой заросли, обдавал порою запахом гретого меда. И то ли от ветра, то лиот этого запаха томно кружилась голова. Шла Анисья стежками, межами чтобысократить дорогу, но, когда миновала панаевские лощины и выбралась напротивоположную гору, вышла в чистое поле, откуда далеко видно, — вплотьдо станции на горизонте, — сообразила, что дала крюку.

С самого выхода из дому чувствовала она, что надо обдуматьглавное: дома ли Егор, застанет ли она его? И все отвлекалась, все не могласобраться с мыслями. Теперь две горлинки, шагах в десяти друг от друга, поодной линии, мелко и споро бежали перед нею вдоль аспидной дороги и мешалидумать. Она долго, пока не поднялись они, не могла понять, что это такое:горлинки совсем под цвет дороги, только спинки с брусничным отливом. Ониженственно, игриво семенили, потом легко взлетели, распустив серые хвосты сбелой каемкой, и опять сели, опять побежали. Анисья махнула на горлинок палкой:затрепетал легкий свист крыльев, но не прошло и минуты, как опять увидала онаих, бегущих быстро и однообразно. Они мучили, утомляли ее, но и трогали своейкрасотой, беззаботностью, нежной привязанностью друг к другу. Сколько лет еечерно- зеленой, клетчатой поневе, грязной, истлевшей на высохшем теле рубахе,темному, в желтом горошке платку? Старость, худоба, горе так не идут к красотегорлинок, цветов, плодородной земли, забывшей ее, нищую старуху, — и онаболезненно чувствовала это. Она опять неловко и робко махнула на горлинок.Горлинки взлетели и она постояла, выждала, пока они скрылись…