Таньке стало холодно, и она проснулась.

Высвободив руку из попонки, в которую она неловко закуталасьночью, Танька вытянулась, глубоко вздохнула и опять сжалась. Но все-таки былохолодно. Она подкатилась под самую «голову» печи и прижала к ней Ваську. Тототкрыл глаза и взглянул так светло, как смотрят со сна только здоровые дети.Потом повернулся на бок и затих. Танька тоже стала задремывать. Но в избестукнула дверь: мать, шурша, протаскивала из сенец охапку соломы

— Холодно, тетка? — спросил странник, лежа наконике.

— Нет, — ответила Марья, — туман. А собакиваляются, — беспременно к метели.

Она искала спичек и гремела ухватами. Странник спустил ногис коника, зевал и обувался. В окна брезжил синеватый холодный свет утра, подлавкой шипел и крякал проснувшийся хромой селезень. Теленок поднялся на слабыерастопыренные ножки, судорожно вытянул хвост и так глупо и отрывисто мякнул,что странник засмеялся и сказал:

— Сиротка! Корову-то прогусарили?

— Продали.

— И лошади нету?

— Продали.

Танька раскрыла глаза.

Продажа лошади особенно врезалась ей в память "Когдаеще картохи копали", в сухой, ветреный день, мать на поле полудновала,плакала и говорила, что ей "кусок в горло не идет", и Танька всесмотрела на ее горло, не понимая, о чем толк.

Потом в большой крепкой телеге с высоким передком приезжали«анчихристы» Оба они были похожи друг на дружку — черны, засалены, подпоясаныпо кострецам. За ними пришел еще один, еще чернее, с палкой в руке, что-тогромко кричал я, немного погодя, вывел со двора лошадь и побежал с нею повыгону, за ним бежал отец, и Танька думала, что он погнался отнимать лошадь,догнал и опять увел ее во двор. Мать стояла на пороге избы и голосила. Глядя нанее, заревел во все горло и Васька. Потом «черный» опять вывел со двора лошадь,привязал ее к телеге и рысью поехал под гору… И отец уже не погнался…

"Анчихристы", лошадники-мещане, были, и правда,свирепы на вид, особенно последний — Талдыкин. Он пришел позднее, а до него двапервые только цену сбивали. Они наперебой пытали лошадь, драли ей морду, билипалками.

— Ну, — кричал один, — смотри сюда, получай сбогом деньги!

— Не мои они, побереги, полцены брать неприходится, — уклончиво отвечал Корней.

— Да какая же это полцена, ежели, к примеру, кобыленкеболе годов, чем нам с тобой? Молись богу!

— Что зря толковать, — рассеянно возражал Корней.

Тут-то и пришел Талдыкин, здоровый, толстый мещанин сфизиономией мопса: блестящие, злые черные глаза, форма носа, скулы, — всенапоминало в нем эту собачью породу.

— Что за шум, а драки нету? — сказал он, входя иулыбаясь, если только можно назвать улыбкой раздувание ноздрей.

Он подошел к лошади, остановился и долго равнодушно молчал,глядя на нее. Потом повернулся, небрежно сказал товарищам: "Поскореича,ехать время, я на выгоне дожду", — и пошел к воротам.

Корней нерешительно окликнул:

— Что же не глянул лошадь-то!

Талдыкин остановился.

— Долгого взгляда не стоит, — сказал он.

— Да ты поди, побалакаем…

Талдыкин подошел и сделал ленивые глаза.

— Ну?

Он внезапно ударил лошадь под брюхо, дернул ее за хвост,пощупал под лопатками, понюхал руку и отошел.

— Плоха? — стараясь шутить, спросил Корней.

Талдыкин хмыкнул:

— Долголетня?

— Лошадь не старая.

— Тэк. Значит, первая голова на плечах?

Корней смутился.

Талдыкин быстро всунул кулак в угол губ лошади, взглянул какбы мельком ей в зубы и, обтирая руку о полу, насмешливо и скороговоркойспросил:

— Так не стара? Твой дед не ездил венчаться на ней?..Ну, да нам сойдет, получай одиннадцать желтеньких.

И, не дожидаясь ответа Корнея, достал деньги и взял лошадьза оброть.

— Молись богу да полбутылочки ставь.

— Что ты, что ты? — обиделся Корней — Ты безкреста, дядя!

— Что? — воскликнул Талдыкин грозно, —обабурился? Денег не желаешь? Бери, пока дурак попадается, бери, говорят тебе!

— Да какие же это деньги?

— Такие, каких у тебя нету.

— Нет, уж лучше не надо.

— Ну, через некоторое число за семь отдашь, судовольствием отдашь, — верь совести.

Корней отошел, взял топор и с деловым видом стал тесатьподушку под телегу.

Потом пробовали лошадь на выгоне… И как ни хитрил Корней,как ни сдерживался, не отвоевал-таки!

Когда же пришел октябрь и в посиневшем от холода воздухезамелькали, повалили белые хлопья, занося выгон, лазины и завалинку избы,Таньке каждый день пришлось удивляться на мать.

Бывало, с началом зимы для всех ребятишек начиналисьистинные мучения, проистекавшие, с одной стороны, от желания удрать из избы,пробежать по пояс в снегу через луг и, катаясь на ногах по первому синему льдупруда, бить по нем палками и слушать, как он гулькает, а с другой стороны — отгрозных окриков матери.

— Ты куда? Чичер, холод — а она, накося! С мальчишкамина пруд! Сейчас лезь на печь, а то смотри у меня, демоненок!

Бывало, с грустью приходилось довольствоваться тем, что напечь протягивалась чашка с дымящимися рассыпчатыми картошками и ломотьпахнущего клетью, круто посоленного хлеба. Теперь же мать совсем не давала поутрам ни хлеба, ни картошек, на просьбы об этом отвечала:

— Иди, я тебя одену, ступай на пруд, деточка!

Прошлую зиму Танька и даже Васька ложились спать поздно имогли спокойно наслаждаться сиденьем на «групке» печки хоть до полуночи. В избестоял распаренный, густой воздух; на столе горела лампочка без стекла, и копотьтемным, дрожащим фитилем достигала до самого потолка. Около стола сидел отец ишил полушубки; мать чинила рубахи или вязала варежки; наклоненное лицо ее былов это время кротко и ласково тихим голосом пела она «старинные» песни, которыеслыхала еще в девичестве, и Таньке часто хотелось от них плакать. В темнойизбе, завеянной снежными вьюгами, вспоминалась Марье ее молодость, вспоминалисьжаркие сенокосы и вечерние зори, когда шла она в девичьей толпе полевою дорогойс звонкими песнями, а за ржами опускалось солнце и золотою пылью сыпался сквозьколосья его догорающий отблеск. Песней говорила она дочери, что и у нее будуттакие же зори, будет все, что проходит так скоро и надолго, надолго сменяетсядеревенским горем и заботою.