– Знаешь, Мишка, ничего не могу с собой поделать. Когда звонит начальник, меня что-то прямо подбрасывает со стула. А помощница его еще страшнее. Она у шефа в полном доверии.

– Тяжко тебе…

Лицо директора дернулось.

– А у меня вся жизнь такая. Отец – еврей, мама русская. Отец в Америке, я здесь. Занимаюсь чем придется. Кто я – сам не пойму. Я не про антисемитизм, черт с ним. Всегда был он в России, всегда и будет. Я про свою судьбу. Не могу цель себе поставить…

– Веруешь ли?

– Ты знаешь, – после молчания, с трудом подбирая слова, ответил директор, – пробовал… но никак не пойму: вот у меня есть машина, старенькая, так я из нее максимальную скорость не выжимаю, берегу, знаю, на что она рассчитана, знаю, что мотор стукнет, если буду давить на газ… Так почему Он, создавая человека, дал ему запас прочности, как у «Жигуля»? А требует, как от… «Мерседеса»? Вот я. Такой, какой есть. Ты меня знаешь. Трусоватый, в меру хитрый. Ну, не святой и не герой! За что же меня… мучить?! Не пойму. И не принимаю.

Любимая песня интеллигенции про «мир, который я не принимаю», кажется, была директору еще в новинку, и он ждал сочувствия или похвалы, однако он так неожиданно и по-детски раскрыл душу, что поучать совсем не хотелось.

Быть может, на Страшном суде зачтется рабу Божьему, что помощница руководителя действительно была страшнее королевской кобры. Ее побаивались все. И все-таки, может лучше ему было взять палку и хорошенько стукнуть ее по голове? Я так и поступил в самом начале, когда столкнулся с нею один на один и, похоже, больше всех такому исходу была удивлена она сама. И ведь не выгнали! Хотя, конечно, спасло меня только то, что мы недолго были вместе.

Мы расстались, когда «Вечерка» вошла в БМГ. Директора вышвырнули вон. Жестоко, без всяких там золотых или серебряных парашютов. Во всяком случае ему теперь не надо было испуганно вскакивать со стула, когда звонил телефон.

Вообще, я ставлю себе в заслугу и признаюсь в этом с робостью, что всегда старался помочь в карьере не только энергичным и толковым, но и порядочным и (да, да!) добрым. Добрый в нашем удивительном мире – это почти блаженный. Добрый – слабый. Я сто раз слышал фразу: «Добрый – это не профессия!» Означает, что нужен дельный, толковый. Сильный. Придумали эту фразу, безусловно, злые, а добрые повторяют ее покорно, с чувством вины за свою неизбывную доброту, которую они вынуждены прятать. Между тем, мой опыт подсказывает, что любое дело может испортить именно злой человек. Злой – это всегда обиженный, всегда трусливый, всегда закомплексованный. Злой всегда кусается от страха, от неуверенности. Злой самоутверждается всю жизнь, потому что кто-то напугал его в детстве до смерти. Злой недоверчив. Уши его всегда прижаты, потому что он ждет тумака. Рычание его быстро переходит в повизгивание, когда он встречает крупную опасность. Злой не ценит, не верит в достоинство, мстит ему, потому что оно напоминает ему собственные унижения. Злой в любом деле продвигает прежде всего себя и нет такой подлости, которую он бы не сделал ради своей карьеры. Я бы вслед за персонажем из популярного советского фильма повторил, но на полном серьезе: «В анкете приема на работу нужно ввести графу «злой человек» и «добрый»». Что значит – порядочный или непорядочный. Ненужное зачеркнуть. А если человек претендует на высокий пост, пусть его поверят на детекторе лжи – злой он или добрый.

Глава 61. Умер Руднов

Умер Руднов за границей. Незадолго до смерти, в начале января, позвонил мне из отеля где-то в Испании

– Как жизнь молодая?

В этот момент я сидел на пенечке в сосновом бору в Псковской области. Дул сильный ветер, сосны кряхтели и осыпали меня сверху сором и сухими иголками. Я кратко описал свою диспозицию.

– А я стою на балконе пятизвездочного отеля. С бокалом красного испанского вина. Передо мной Средиземное море. И кому из нас лучше, признайся Иванов? Только честно.

– Мне, – не задумываясь ответил я.

Руднов засмеялся.

– Это ты от зависти. Море красивое, Мишка. Волнуется. У нас градусов восемнадцать. Купаться можно. Ну что, завидуешь?

– Подумаешь. Месяц назад я любовался Индийским океаном. А сейчас вокруг меня зеленые мхи и бронзовые стволы сосен. Макушки качаются. Пахнет хвоей. Ни души вокруг.

– Ты же на Псковщине? Я раньше часто ездил: Печоры, Пушкинские Горы, Изборск… Знаю эти места. Люблю.

Мы поговорили недолго. Он всегда звонил своим после Нового Года, на каникулах, как правило из Германии, где у него был дом, и всегда с новыми идеями, которые хотел обсудить. На этот раз идей не было и голос был грустным, скорее, даже задумчивым. Я не придал этому значения. А через несколько дней позвонил его сын. Поздоровался.

– Добрый день, Сережа.

– Если только его можно назвать… добрым, – запнувшись отвечал сын. – Отец умер. Звоню вам первому. Такие вот дела…

Как-то сразу я понял, что жизнь изменилась полностью. Вот буквально в эту минуту. Странное ощущение.

Все произошло в три дня. В ресторане Олег Константинович почувствовал себя плохо. Вечером стало еще хуже. Печень отказалась работать. Немецкие доктора развели руками – медицина бессильна. Одна моя знакомая рассказывала мне о своих переживаниях во время автомобильной аварии. Ее машина вылетела с дороги на большой скорости в кювет, и она успела подумать, но очень ярко, отчетливо перед ударом: «Так вот оно, как это происходит!» Мне почему-то кажется, что так приходит и смерть. Выскакивает из-за поворота и растопыривает костлявые руки: «Стой! Куда? Приехали!»

Руднов знал, оказывается, что его ожидает, только скрывал. Возможно, и от самого себя. Стало понятно, почему в последние месяцы он остыл к своим проектам. Стал задумчив, рассеян. Мне даже показалось, правда задним числом, что он из последних сил разыгрывал интерес к жизни перед публикой, которая неизменно и беспощадно требовала от него уверенности в завтрашнем дне. Мне кажется, что богатый человек в последние месяцы своей жизни вообще дурачит головы близким. Делает вид, что все под контролем, что ему все еще интересно жить, что дело, которому он отдал себя – важно, что богатства, которые он накопил, теперь спасают его от отчаянья и страха. А на самом деле важно только одно, сдохнуть без мучений: хоть в постели из красного дерева, хоть на помойке. И желательно, чтоб никто не мешал.

Похороны были пышными. На входе в Дом